В этой книге много заветов, напрямую к нам, нынешним, обращенных. Вот, пожалуй, самый непреложный и самый стержневой из них:
Будьте милостивы к мёртвым, Смерть и вас на перепутьях Караулит терпеливо... Всё рождённое не вечно: Всё живёт и умирает, И родится в новом свете В царстве дальнего Торыма. Всё умрёт, и день вчерашний Не придёт и не вернётся! Только сильные шаманы Возвращаются на землю, Но уже в другом обличьи И с другими именами! Возвращаются... Даже и в дни наступившие, когда после небывалых упадка и разрухи отечественное книгоиздание вновь начало подниматься и на прилавках опять стали появляться образцы настоящей (в противовес "чернушно-порнушной" или "раскручиваемой") словесности, — даже и сейчас выход книги национального эпоса, переведённого на русский, остаётся чрезвычайной редкостью. Тем более когда такой перевод представляет собой не только квалифицированно-добросовестный труд поэта-переводчика, но творение Мастера нашей поэзии, становящееся живым фактом блистательного русского стиха. Причины такой "раритетности", думается, понятны. Как и другое: для того чтобы появилась подобная книга, надобно подлинное подвижничество, нужна истовая любовь её создателей как к своей родной поэзии, так и к литературам других народов. Плодом такой любви и такого подвижничества стал выход книги, о которой я пишу.
Каждая её страница зачаровывает и примагничивает воображение и душу немыслимым многоцветьем своей палитры, звенящим и певучим многозвучием строк, словно бы не пером созданных, а впрямь вырастающих из северной, но такой яркой, жаркой и многогласной земли. Из таёжной и болотистой, речной,озёрной и к океану уходящей. Из Тундры. Из Янгал-маа...
На реке, где неподвижно
Лес янтарный отражался,
Солнце на покой клонилось,
Золотистой головою
Припадая к дымным кедрам,
Обдавая лес и берег
Жарким, огненным дыханьем...
А заключительные строки этой строфы, изображающей таёжный закат, кажется, решены феерическими средствами современного кинематографа с его "сюром" и смещениями нескольких планов реальности:
Скоро ночь немою птицей,
Круг сужающей в полёте,
Опустилася на землю.
Краски алого заката
Потемнели, остывая,
Лишь пунцовая полоска
Там, куда упало с неба,
Словно срезанное, солнце,
Чуть заметно трепетала.
Нельзя не поразиться столь экспрессивной энергии в цветомузыке этих строк!..
...А подвижничество, надобное для появления такой книги, началось за много десятилетий до выхода издания, которому посвящены мои заметки. Ещё в 1918 году на страницах "Сибирских записок" была опубликована огромная поэма "Янгал-маа", созданная русским педагогом и фольклористом М. П. Плотниковым, который написал её на основе преданий, сказаний и легенд народа манси (прежде звавшегося вогулами). Многолетний труд этого собирателя сокровищ мансийского народного творчества иначе как духовным подвигом не назовёшь. Трудно себе представить, сколько скитаний по становьям и зимовьям охотников и рыбаков, сколько долгих вечеров в дымных чумах, слушая сказителей, предпринял и провёл скромный, безвестный, но безмерно одарённый и сильный духом русский просветитель... И всё, что было им записано и собрано, всю громаду разнообразных сказок и мифов он должен был свести в единый сюжет, хранящий и главные деяния эпических действующих лиц, и живописные подробности, метафорические повороты интриг, вплоть до народных примет.
Мы должны быть благодарны М.Плотникову за "Янгал-маа". Ведь не будь этого текста, не родилась бы его вольная обработка — "Мадур-Ваза победитель", вдохновенное и прекрасное творение Сергея Клычкова, одного из лучших русских поэтов XX столетия... Не родилось бы тогда и вот это, редчайшим и поистине божественным психологизмом отмеченное (и лишь под пером тончайшего лирика-психолога, а не народного сказителя способное родиться на свет) описание верховного бога вогулов и других северных народов, который встречает героя, пришедшего в его небесное царство после свершения многих подвигов и одоления множества препятствий:
...И в глазах его прозрачных, Синих, словно там, за ними, Небо вечности синело, Чуть заметная усмешка, Еле зримая улыбка Равнодушно появлялись И мгновенно исчезали: Жизнь и смерть поочерёдно Из прозрачных глаз глядели На чудесного пришельца...
Как всегда, как почти во всех без исключения эпосах, мифических историях и сказаниях (и, будем откровенны, как в нашей реальной жизни, во взаимоотношениях рядовых людей с "большими") поссорились боги: главный, властитель мира Торум, — с "удельным" богом тайги и тундры Мейкой. Неладно поступил небесный владыка с земным духом, вот последний и озлился на поклоняющихся Торуму вогулов-манси, тем паче что один из них тоже Мейке крупно досадил, и обрёк земной божок людей на великие беды. Поссорились боги, а расхлёбывать кашу последствий их раздоров приходится простым людям... Вот и должен теперь юный гусляр Ваза по указу старейшин и вогульских пророков отправиться в царство Торума, чтобы выпросить у него избавление народа от бедствий и разорений. Но не с пустыми руками этот юноша должен появиться перед грозными очами владыки мира — ему предстоит совершить ряд подвигов, простому смертному непосильных. Ну, к примеру, для начала выкрасть у Мейки волшебные, летающие по воздуху, нарты, выточенные из мамонтовой кости, с волшебными же оленями — то, что дух тайги и тундры в свою очередь выкрал у Торума...
А дальше... Сами понимаете, скучно да и бесполезно было бы пересказывать содержание этого немалого произведения. Читателям лучше его читать. Скажем другое: те приключения, что случились с юным манси на его тернистой дороге к небесному владыке, те подвиги, свершая которые, он, поначалу вовсе не богатырь, становится "мадуром"- героем, витязем (причём настолько могучим и физически и по своей духовной силе, что с самим Торумом говорит, как с равным), — эти приключения и подвиги мадура Вазы из того же "арсенала интриг", что и деяния, наличествующие в сюжетах эпосов, мифов и сказаний, созданных многими другими народами мира. Будь то предания о Гильгамеше или древнетаджикская "Авеста", будь то библейские сказания, древнерусский свод былин, "Калевала" и, конечно же, "Гайавата". А порой и "Конёк-Горбунок" вспоминается, где герой тоже добывает перо из хвоста Жар-птицы. Не раз и великие творения древнегреческого слепого аэда "аукаются" с мансийским эпосом: мадур-Ваза, подоно Одиссею, тоже, к примеру, одолевает живущего в подземной бездне страшного гигантского быка. Но, в отличие от гомеровского героя, сибирский гусляр-шунгур (более схожий со своим древне-новгородским "коллегой" Садко, на то и холостой-молодой, прыткий), попав в жилище нимфы-чаровницы, славно проводит с нею, в её жарких объятиях, всего день да ночь — и был таков! Ибо помнит не только о своей возлюбленной Ючо, томящейся в вечном плену у Мейки, но и о главной цели — о встрече с владыкой мира, о спасении своего народа. И многие другие "бродячие" сюжеты эпосов мира в сибирском, мансийском "обличьи" живут на страницах этой книги...
...А мне, кстати, при чтении главы о встрече Вазы с прекрасной колдуньей Логарь, поверилось, что впервые звуки вогульского предания я услышал задолго до того, как впервые прочитал творение народа манси, М. Плотникова и С. Клычкова. Мальчишкой, в родном моём псковском краю слушая на празднике маленького народа сето (угро-финского, как манси, но издревле православного) исполняемую под гусли-канкиль старой крестьянкой былину о древних богатырях сето, живших на берегу Псковско-Чудского озера, я запомнил такие строки:
Если солнце алой кровью
Обольётся в час заката —
Быть тогда бурану утром!...
Если солнце жёлтой медью
Полудит края у тучи
В тихий вечер на заходе —
Быть тогда морозу утром, —
Так приметы мудрых старцев
Учат тайнам сокровенным...
Где наше Чудское озеро — и где Обь? Даже и по нынешним меркам они разделены огромным расстоянием, однако эти строки из "Янгал-маа", эти приметы мансийских жителей тайги и тундры за вычетом нескольких поэтических оттенков, внесённых С. Клычковым в текст "Мадур-Вазы победителя", являются точь-в-точь тем же, что сказано в былинной песне народа сето... И сколько же таких радостных озарений, какое море открытий, наитий и откровений встретят на страницах поэмы как те, кто всерьёз погружён в изучение иноязычных эпосов и фольклоров, так и те, кто хотя бы просто интересуется эпической словесностью и устным творчеством народов мира. А сколько раз может радостно ахнуть, читая "Мадур-Вазу победи теля", тот, кому вдобавок ведомы и наречия других народов, и их обрядово-конфессиональные обычаи и устои, — тут уж и слов нет...
Возьмём хоть название — первоначальное — "Янгал-маа", вслушаемся в него. Янгал-маа — тундра. А на память мне тут же приходят с детства знакомые названия с тем же окончанием: Эсти-маа, так зовут свою страну эстонцы, Сето-маа — местность, где живут сето. А вспомним ещё не только балтийские острова Сааремаа и Хийумаа, но, казалось бы, сугубо "расейские" этнонимы — Кострома, Хохлома, Чухлома, всё это тоже потомки угро-финских названий, включавших в себя слово "маа". (Как тут не вспомнить знаменитую строку великого Сергея Есенина, к чьему кругу "крестьянских поэтов" принадлежал С.Клычков: "Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх".) Маа — земля, страна. Но тому, кто представляет себе тундру снежно-болотистой пустыней с чахлыми кустарниками, первое возражение — это слово "Янгал". Вслушайтесь: первая часть русского дифтонга "я" — звук "й", "j", "йот" — во многих восточных языках читается и произносится как "дж" или как звонкое "ч" — "джангал". Этим словом и в Средней Азии, и в Индостане зовут просто лес — джангал (не зря же русские среднеазиаты зовут горные заросли чангальником). Англичане же, покорив Индию, дали этому слову своё написание — "jungle", вот откуда в русском произношении появились "джунгли". Янгал-маа — земля манси и хантов, покрытая тайгой и болотистыми дебрями...
А вот верховный бог сибирских угро-финнов — Торм, он же Торым, он же Нум — обитает (а раньше и владычил) в не менее дальних краях. Предки прибалтов и скандинавов звали его почти таким же именем — Тор, Тар. (Не случайно "парная" ему в этой поэме богиня огня и молний зовётся Таран — тоже знакомое нам слово). В честь этого грозового бога предки эстов нарекли свой древнейший город Тарту. А в США, где поселилось немало потомков викингов, одну из мощнейших ядерных ракет назвали "Тор"... И у многих русских поэтов, связанных с Сибирью, имя этого владыки северных племён встречается в стихах отнюдь не всуе. Так, волшебник отечественной поэзии Сергей Марков (современник Клычкова, тоже испытавший в те же 30-е годы, хоть и в меньшей мере, репрессии и удары от антирусских сил государства), обращаясь к замечательному художнику, "президенту Новой Земли" Тыко Вылке, писал:
Живой соперник бога Нума,
Властитель древних льдин,
Я пью с тобой за святость чума
И дым твоих седин.
А, скажем, в стихотворных циклах и поэмах современного тюменского поэта Николая Шамсутдинова, с болью и гневом повествующих о варварских, хищнических методах "покорения" былых рыбных и охотничьих угодий манси и хантов газовиками и нефтяниками, обращение к имени Торума как покровителю Янгала-маа звучат и естественно, и органично. И в этих обращениях содержится немало горестных созвучий с теми горчайшими вопрошаниями, которые Мадур-Ваза, пришедший к престолу верховного владыки, не страшится высказать ему:
Словно полог похоронный
На покойнике, чернеет
Гарь пожарищ на увалах!
Видишь бедность наших чумов,
Вымирание народа
От болезней и печали?
Торм великий!
Слушай дальше
Невесёлое сказанье,
Повесть грустную о манси...
Дальше... Тут надо упомянуть ещё об одной причине, по которой "Мадур-Ваза победитель" не переиздавался почти семь десятилетий. Дело тут не только в том, что С. Клычков был в 1937 году арестован по доносам, обвинявшим его в антисоветчине и "кулацкой идеологии", а затем расстрелян. Парадоксально, но факт: мансийский эпос, воссозданный поэтом, которого на все лады склоняли как "русского националиста", "великодержавного шовиниста" и т. д., содержит немало страниц, которые вполне можно трактовать как антирусские. При желании, конечно... Те бедствия, о коих мансийский гусляр говорит богу Торуму, исходят прежде всего от "Белого царя", от его "злых бояр", воинов и купцов из "Роч-маа" (т. е. из Руси): тут и изгнание аборигенов из их родовых становищ и угодий, и невыносимые поборы, и разорение целых родов, и отравление народа водкой, и... Всё это нам, ныне живущим, действительно до боли знакомо и ведомо — и не только на историческом уровне, но и, так сказать, на "нефтегазовом", нынешнем. Но тем, кто любит поэзию как высшее выражение духа любого народа, то есть — и его Истории, ведомо и другое: при желании (как правило, недобром) любой отдельно взятый факт прошлого, как давнего, так и вчерашнего, можно сделать основой для какой-либо историко-социальной "теории", даже и на истину претендующей.
...Но вот сделать его фактом Поэзии — то есть высшей (Божественной) правды народной — невозможно. А эта правда в данном случае такова: к нам возвращается без преувеличения настоящий шедевр не одной лишь мансийской, но — мировой поэзии. Ибо он воссоздан на языке, общепризнанном во всём мире именно как язык волшебной литературы. И воссоздан на самом блистательном уровне. А когда происходит такое, то любой исторический факт, содержащийся в подобном произведении, можно охарактеризовать опять-таки словами русского поэта: "
Здесь ни убавить, ни прибавить. Так это было на земле".
Так и вернулось к нам вогульское сказание, собранное учителем-фольклористом и ставшее под пером кудесника русского стиха великим поэтическим творением. Видит Бог, в этих моих словах нет завышенной оценки: это объективная оценка как сущности мансийского эпоса, так и его воплощения на крупнейшем славянском языке. Я глубоко убеждён, что "Песнь о Гайавате" — наиболее популярный среди русских любителей поэзии народный эпос — получил теперь в лице "Мадур-Вазы победителя" самого достойного соперника, и позволю себе выразить надежду на то, что при добрых дальнейших обстоятельствах (большие тиражи переизданий, чтение по радио и т.д.) российская мифопоэма оправдает своё название. К тому есть целый ряд предпосылок.
Ничуть не преуменьшая высоких достоинств заокеанского эпического шедевра, замечу всё же, что это "совместное" творение племён оджибве, чероки, апачей и других индейских народностей, конечно же, никогда бы не стало для читающего мира тем, чем стало, не будь оно воссоздано на языке Шекспира действительно лучшим американским классиком поэзии XIX века. И, разумеется, создание Г.Лонгфелло не обрело бы широчайшего круга почитателей в России, не будь оно переведено Иваном Буниным. Тут, думается, дополнительные эпитеты не надобны... (Был ещё один, до-бунинский, перевод "Гайаваты" на русский, и весьма неплохой, — но канул в Лету.)
И главное: при всех своих захватывающих особенностях сюжета, богатейшей колористике повествования и множестве других ярких черт заокеанский эпос остался всё-таки сугубо "американско-индейским" по основному звучанию своему. Его герой — герой действия прежде всего. Возвышенно-духовные озарения как бы не к лицу мускулистому и ловкому Гайавате...
В том и состоит исключительное место "Мадур-Вазы победителя" среди множества древнейших и старинных эпосов и мифоэпопей народов мира, что эта поэма, изначально рождённая маленьким сибирским народом, поэма, чьё действие происходит, по существу, тоже на невеликой территории северного угро-финского края, вобрала в себя, словно некий магнитный стержень, все главные "биотоки" мифопоэзии всей Евразии. Здесь, как было сказано, есть всё то же, что и во всех известных героических эпосах, будь то эстонский "Калевипоэг", киргизский "Манас", калмыцкий "Джангар" или бурятский "Гэсэр": и подвиги богатырей, и борьба добра со злом, и любовь, и приключения, и противостояние простого смертного богам и могучим стихиям. Но всё это поднято поистине на общечеловеческий уровень, тот, что понятен человеку любой нации и любого исповедания. Как получилось такое всемирно-гуманистическое звучание? — ответ могут дать более пристальные и скрупулёзные исследования, нежели мои заметки; ограничусь лишь двумя своими наблюдениями.
Поэма не могла не стать высочайшей трагедией: народ вогулов, при всей своей малочисленности, оказался на "семи ветрах" евразийской истории, ветрах суровых и жестоких. И свидетельствует сия история о том, что не по своей воле эти родственники венгро-мордвы оказались на сибирском Севере. Но главное в другом: "Мадур-Ваза победитель" высится среди других эпосов, не исключая и "Одиссею", и сказания о Радхе и Кришне, именно как высокая трагедия самопожертвования и самоотречения. Духовная высота героя здесь — не только и не столько в его победах и подвигах (а ведь он и их-то совершает по наказу духовных своих наставников-старцев, а не ради спасения своей жизни и даже не ради своей возлюбленной — её он встречает уже на полпути), сколько в его конечном отказе "пожать лавры". И какие лавры: Торум награждает его титулом небожителя — а гусляр мадур отказывается! Да ещё и с гневом! Ибо, пока он свершал эти подвиги, последним из которых стала победа над злым божком Мейкой, его, Вазы, возлюбленная красавица Ючо, находившаяся у Мейки в вечном плену, умирает. Не может не умереть: ведь Мейка-то некогда и даровал ей этим пленом вечную жизнь. Плен окончен — с ним завершилась и жизнь земной пленницы. Но зачем Вазе бытие бога и жизнь вечная «без земной любви и счастья»? И в гневе он кричит Торуму:
Слушай ты, обжора толстый!
Я отказываюсь ныне
От награды быть бессмертным...
Мне теперь не надо места
Во втором ряду шаманов
Пред твоим престолом, лодырь!..
Как говорится, пусть меня поправят знатоки, коль я не прав, но ни в одном из народных эпосов и ни в одной из мифопоэм народов мира мне не встречалось такое: чтобы герой отрекался от звания бессмертного бога. Чтобы, став победителем во всём, он признавал бы своё поражение... Вот в чём главная, высшая, духовная победа мансийского гусляра-богатыря Вазы. Да, горчайшая победа. Но, видно, иной такая победа — над самим собой — быть не может...
И вот ещё один духовный подвиг — свершённый вдохновеннейшим певцом русской земли Сергеем Клычковым. Как мне думается, его работа над переложением "Янгал-маа" по своему морально-этическому напряжению стоит выше, чем бунинский перевод "Гайаваты". Ибо для молодого и полного сил Ивана Алексеевича работа над американско-индейским эпосом была своего рода "экзаменом" на звание мастера русской поэзии серебряного века. И он великолепно сдал этот экзамен, входя в полную силу своего поэтического гения: всё вокруг казалось ему исполненным надежд, ничто ещё не предвещало грядущих потрясений... А вот Сергей Антонович взялся за превращение "Янгал-маа" в "Мадур-Вазу победителя" поистине с горя, в чернейший час своей судьбины. Уже создавший жемчужины поэзии и прозы, автор "Сахарного немца" и в "Гостях у журавлей" был буквально загнан террором, устроенным в литературно-общественной жизни Страны Советов "идеологами" и проповедниками "пролетарской линии" как единственно верной. "Рыцарь поэтического слова" (определение исследовательницы его творческого пути Н.Солнцевой), он был лишён возможности печатать свои собственные произведения. Вот и взялся в начале 30-х за работу над "Янгал-маа": перевод вышел в 1932 году, что спасло Клычкова и его семью от жизни впроголодь, "на голимой картошке" (из воспоминаний С. Маркова). Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло.
Многие мотивы "Янгал-маа" были созвучны его тогдашнему миросозерцанию, которое чувствуется хотя бы и в этих строчках:
Сколько хочешь плач и сетуй,
Ни звезды нет, ни огня!
Не дождёшься до рассвета,
Не увидишь больше дня!
В этом мраке, в этой теми
Страшно выглянуть за дверь:
Так ворочается время,
Как в глухой берлоге зверь!
Подобные же чувства и думы вполне мог бы высказать юный вогул-гусляр Ваза в своих тернистых скитаниях. Но их высказал "последний Лель" русской словесности...
Подумать только: не встреться он с арестом, застенками и чекистской пулей — им мог бы быть переведён и "Манас", он уже начал работу над киргизским эпосом. Но не дождался "Манас" Клычкова, как не дождались своих истинных перелагателей на русский язык многие другие эпосы и своды фольклорно-сказовых преданий, созданные народами России и мира. Для того чтобы стать таким перелагателем, надо быть сказителем самому. Надо вдохновенно любить Слово...
Истово любит слово Сергея Клычкова многолетний и признанный исследователь его творчества Вячеслав Морозов. Здесь — напоследок — мне опять не обойтись без выражения "духовный подвиг". Ибо только этими словами можно обозначить многообразные усилия Вячеслава Морозова по увековечиванию памяти С.Клычкова, помощи мемориальному Дому-музею "последнего Леля" на его родине в деревне Дубровки и, конечно же, по изданию его книг. И вот — "пришёл черёд желанный", говоря строкой этой мансийской поэмы, — стараниями этого одарённого, энергичного и горящего душой литератора издан этот, может быть, самый потрясающий по своей художественной силе из всего моря переводов поэзии на русский язык в минувшем веке труд Сергея Антоновича Клычкова. Теперь, верится, ему предстоит новая жизнь в новых поколениях читателей России."Чтите память в даль ушедших"...
Не иссякает подвижничество на Земле Русской.
"Мы найдём живую воду..."
Стaнислав ЗОЛОТЦЕВ, поэт, литературовед |
