Как известно, 13 июля 1989 года исполнится 100 лет со дня рождения нашего земляка, поэта, прозаика, переводчика Сергея Антоновича Клычкова. В районе создана юбилейная комиссия. С сегодняшнего номера «Заря» начинает публикацию новых материалов о жизни и творчестве С. А. Клычкова. Этот раздел мы открываем статьей А. И. Михайлова «Творческий путь Сергея Клычкова и революция», помещенной в журнале «Русская литература» (издание Института русской литературы АН СССР в Ленинграде), № 4 за 1988 год. Кандидат филологических наук Александр Иванович Михайлов бывал в Талдоме, в феврале 1980 года выступал на вечере, посвященном поэту. Его выступление было опубликовано в «Заре» 12 июля 1980 года. Еще раньше, 15 сентября 1979 года, в «Заре» была опубликована его статья «Поэзия Сергея Клычкова». Новая работа А. И. Михайлова дается в «Заре» в газетной, а не в журнальной, научной форме: без сносок (частично они введены в текст, в скобках), со своими шрифтовыми выделениями и разбивкой некоторых больших абзацев на более мелкие. Взаимоотношения художника со своим временем носят нередко чрезвычайно противоречивый характер и продолжают выясняться много позже, уже по завершении его жизненного пути, по прошествии самой поглотившей его эпохи. Творческая и личная судьба С. А. Клычкова, этого, пo словам В. Полонского, «самого крупного и замечательного художника, выдвинутого русской деревней», сложилась крайне драматично. Многие десятилетия его стихи, проза и публицистика, печатавшиеся в 1910-1920-годах, не переиздавались и не рассматривались в едином процессе развития отечественной литературы XX века. Причиной было то, что его творчеству, всецело будто бы проникнутому патриархальным крестьянским миросозерцанием, приписывалась заведомая враждебность идеям революционной эпохи. Парадоксальность этой точки зрения заключалась в том, что он, представитель трудящихся слоев России, не смог будто бы подняться до осознания социально-исторических запросов своего народа и времени, и, оставшись выразителем лишь идеологии прошлого народной жизни, был-де отвергнут советской действительностью без видимой перспективы на будущее. Однако время шло, и к концу до глубин потрясенного мировыми катаклизмами XX века выяснилось, что наследие поэта находит самый живой отклик у новых поколений. И опять парадокс: «далекие потомки» ради духовного «прогресса», которых творчество «реакционного» художника обрекалось в свое время на забвение, в нем-то как раз и находят нечто для себя близкое. «Сегодня к творчеству Клычкова возвращаются. Очевидно, назрела социальная потребность осмыслить его творчество в контексте культуры» (Н. М. Солнцева. «Гость чудесный»). Какова причина этого? В решительной ли переоценке внуками идеалов отцов и дедов или, может быть, вершившими над художникам суд (за его «несозвучность» времени) его современниками было упущено какое-то, как раз именно прогрессивное, зерно его творчества, которое и принесло впоследствии свои неожиданные всходы? Ответ на это может дать лишь обращение к самому творческому пути художника, сопряженному с драматическими коллизиями его эпохи. Родился Сергей Клычков в деревне Дубровки Тверской губернии. Его ученические годы проходят в Москве. Там же застает его и революция 1905 года. Шестнадцатилетним подростком он участвует в баррикадных боях на Арбате, руководимых Сергеем Коненковым, которым полвека спустя была сделана такая запись: «Сергея Антоновича Клычкова я знал как самого прогрессивного гражданина нашей Великой Родины... Будучи в Москве, С. Клычков был активным проповедником освобождения рабочего класса из-под гнета эксплуататоров и даже с оружием в руках выступал против царизма, будучи на баррикадах в 1905 году под моим руководством на площади Восстания. Эти несколько строк да будут воспоминанием о Клычкове, как о прекрасном поэте и стойком борце за права человека». Более конкретно об этом рассказывает художник в своей автобиографической книге «Мой век»: «В моей студии постоянно собиралась революционно настроенная молодежь... Володя и Митя Волнухины... паровозный машинист Дмитрий Добролюбов, телеграфист Ваня Овсянников и его брат Александр - студент Инженерного училища. Георгий Ермолаев, поэт Сергей Клычков, бронзолитейщик Савинский (большевик) составили костяк будущей боевой дружины... Наша дружина решила забаррикадировать Арбат... Дружина охраняла выстроенные за один день баррикады от ресторана «Прага» до Смоленского рынка. Ночевали у меня на чердаке... Десять дней держали мы в своих руках Арбат...» Что же касается социальных убеждений поэта, то друг его юности литератор П. А. Журов (1885-1987) охарактеризовал их следующим образом: «По социальному самоопределению можно считать его крестьянским социалистом - народником... Народ, труд, творчество, равенство, свобода - были для него понятием одного ряда. К социалистической революции он относился сочувственно, как к историческому правежу, как к великому пролому в народное будущее...» 1906 году состоялся и литературный дебют недавнего участника боевой дружины: в альманахе «На распутье» публикуются четыре его стихотворения, по содержанию которых можно судить о революционных настроениях семнадцатилетнего Клычкова» (Н. М. Солнцева). В 1911 году (фактически в 1910-м) выходит и первый сборник стихотворений поэта «Песни», предваряемый пожеланием от издательства («Альциона») «молодому и полному жизни» поэту, «чтобы юный весенний побег не засох и стал густолиственной ветвью древа русской поэзии». Участие в боевой дружине и выход этого сборника уже знаменуют собой тот кажущийся разлад между поэзией и действительностью, который приводит на память слова А. Фета о том, что как человек он — «одно дело, а как поэт —другое». Проявился же этот кажущийся и приведший в дальнейшем к роковым последствиям разлад в следующем. Талант поэта — выходца из трудящихся слоев народа, участника революции, «крестьянского социалиста-народника» — непременно, казалось бы, должен был развиваться в направлении осмысления и отображения тех социально-исторических невзгод деревенской жизни, которые В. И. Лениным были определены как разрушение под гнетом капитализма «всех «устоев» деревенского быта», «невиданное разорение, нищета, голодная смерть, одичание». Именно по этому пути пошли многие поэты — выходцы из социальных низов, в частности, Д. Бедный, П. Орешин, Г. Деев-Хомяковский, М. Артамонов и др. С Клычковым этого не произошло. Его поэтический дар, как и талант одновременно выступившего с ним Николая Клюева, а чуть позже Сергея Есенина, получил развитие в несколько ином направлении, а именно: поэтизация гармонической основы крестьянского бытия и мироощущения, уходящего в глубины национальной духовной культуры и памяти. Земледельческая поэзия, восходящая в европейской литературе к буколикам Верлигия и далее к Гесоиду, в России развивалась уже с конца XVIII века, но определялась в основном бытовыми и социальными мотивами. Лишь к середине XIX века достигает она высокого лирического звучания в «песнях» А. Кольцова, а в 10-е годы XX века, с появлением вышеназванных поэтов, обретает подлинно философскую глубину и достигает уровня общенациональной и мировой литературы. В 1913 году выходит второй сборщик Клычкова «Потаенный сад», в центре которого два непростых oбpaзa — Дед и Лада. Природа обоих двойственна: это и реальные крестьяне, и одновременно пантеистические существа — воплощение природных сил, образы, уходящие в языческую мифологию*. Поэзия эта вовсе не давала, однако, повод расценивать ее лишь как далекую от исторической действительности. Напротив, в большинстве отзывов на первые книги поэта утверждалась мысль о бесспорной связи поэзии Клычкова с активным началом эпохи. Прежде всего отмечалась деревенская свежесть входящей в отечественную поэзию музы. «Клычков — прелестный и нежный поэт, —писал в своей рецензии Вяч. Полонский. — У него безупречная рифма, певучая легкость стиха, непринужденная песенность размеров... Все это, молодо, свежо, радостно и так странно на фоне наших серых дней». «Здоровым ароматом деревенской шири и черноземных полей веет от простых и ясных строк Сергея Клычкова» — отмечал другой критик (В.Смельский). ский). Однако единодушия в оценках не было. Не принял поэзию Клычкова М. Горький, с которым поэт познакомился лично в 1910 году, когда приезжал на Капри вместе с покровительствовавшим ему М. П. Чайковским, братом композитора. Она показалась Горькому и далекой от заветов реализма, ревностным поборником которого он выступал в этот период значительного влияния в русский поэзии символизма, и, что более всего представлялось ему предосудительным, проникнутой идеалистической образностью, и просто стилизованной. 0б этом он писал в 1913 году с Капри Д. Семеновскому, предостерегал его от увлечения стихами «Клычкова, Клюева и подобных им люден весьма даровитых, но малосерьезных и еще не поэтов», и удерживая от стремления «быть поэтом прекрасной дали, грядущего эдема, града невидимого: «Все это — дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже языкоблудие...» «Нужно стремиться быть именно хорошим, серьезным поэтом, а для сего необходимого выкинуть вон из головы всю современную бутафорию и театральщину, все эти «дали», «эдемы», «фиалы», дохлых «Прекрасных Дам» и прочую дребедень... Пишите, просто, искренно о своей душе и от своей души, никому не поддаваясь, никого не слушая - ни меня, ни Клычковых, никого!» Не были приняты стихи молодого поэта и А, Блоком, хотя и совершенно по другим мотивам. О его «песнях» Блок самому автору писал; «Не скажу, чтобы они были мне близки, нет надобности их вспоминать. Поется Вам легко, но я не вижу в песнях насущного». Отзыв этот требует разъяснения, поскольку другие поэты — выходцы из крестьянства — нашли у автора глубоких лирических откровений о Родине и России признание и литературную поддержку, например, писатель-самоучка из курских крестьян Пимен Карпов, который по словам С. Городецкого, «взволновал» Блока. Блок отозвался рецензией и на его роман «Пламень» (1913). Среди таких поэтов был и «олонецкий крестьянин» Николай Клюев, открывки из писем которого в силу их важности Блок цитировал в своих статьях «Литературные итоги 1907 года» (1907) и «Стихия и культура» (1908), личную встречу с которым в 1911 году определил как «большое событие в моей осенней жизни» и которого к концу своей жизни назвал «единственным истинно народным поэтом». Но эти оценки и признания были глубоко мотивированы идейно творческой эволюцией самого Блока, для которого в «грозе и буре» первой русской революции померкло заслоненное «неверными дневными тенями», лазурное царство «Прекрасной Дамы»... Клычков же, будучи выходцем из той же крестьянской России и даже, как П. Карпов и Н. Клюев, из cтароверской семьи, в своей поэзии отнюдь не был выразителем «взвихренной» и «огненной» России, раздумья о которой рождали у Блока прилив гражданской скорби и побуждали его искать пути нравственного очищения и духовного самоусовершенствования, дабы быть достойным России и ее многострадального народа, народа-подвижника. Скорее, наоборот, безмятежный мир ранней поэзии Клычкова мог напомнить Блоку лишь его собственную, оставленную позади гармонию царства «Прекрасной Дамы», которое уже не могло казаться ему «насущным». Но поэзия Клычкова была созвучна другой стороне народной жизни и даже тому подъему народного самосознания,» который наметился в России после 1905 года, — в ней воскресла забытая со времен Кольцова поэтизация положительных, светлых сторон крестьянского труда, представавшего в послекольцовском стихотворчестве поэтов-самоучек лишь в негативных определениях (подневольность, тягостность, безнадежность и пр.). У Клычкова — другое: как бы ни было тяжко социальное положение земледельца (зависимость от помещика, пристава, попа) все-таки не всецело этими отношениями определяется основной смысл его жизни, забот и дел — для него оставались еще взаимоотношения с природой, землей-кормилицей. Кольцов сопровождает выезд своего пахаря смягчающим социальную дисгармонию его жизни восходом солнца: «Красавица зорька в небе загорелась. Из большого леса Солнышко выходит». Не обделяет солнечной лаской своего Деда-землепашца и Клычков: «В седины его вплелися Солнца раннего лучи!» У него «славны думы за сохою! Светлы очи пред зарей». Проводя своих героев по кругу сельскохозяйственного календаря, поэт запечатлевает самые разнообразные моменты их бытия и быта в трудовой гармонии с природой, чему соответствуют и сами заглавия стихотворений: «Половодье», «Дедова пахота», «Дед отборонил», «Дед с покоса», «Хлеб зорится». «Дед овин сушит». К концу цикла стихотворений «Кольцо Лады», земледельческие труды Деда постепенно исчерпываются, и герой уходит со страниц книги, в то время как природа еще остается, поскольку ее жизнь не прекращается. Ее и воплощает всецело становящаяся теперь героиней цикла Лада, но уже не как крестьянская девушка, а как существо, выявляющее потаенную связь человека с природой. Закончив свое календарно-земледельческое бытие, она, подобно Снегурочке, погружается в благодетельный сон отдыхающей флоры, сливаясь своим обликом и с цветом обкошенного луга, и с белесоватостью осеннего тумана. Концепцией глубинного, языческого родства между человеком и природой предопределялась и сама цельность поэтического мира ранних книг Клычкова, который предстает в них «не просто идеальным, гармоническим.., а вечным и бесконечным миром, уходящим своими корнями глубоко в прошлое» (3. Я. Селицкая). За свою способность воссоздавать мироощущение далекой старины Клычков прослыл среди современников поэтом, «богатым давними отложениями памяти в крови» (Журов. «Лесная тропа», 1920-е годы). А. Воронений советовал К.Зелинскому послушать в стихах Клычкова, «как говорит Русь шестнадцатого века». Таков мир ранней поэзии Сергея Клычкова, возросший на почве песенних и мифологических элементов фольклора, глубоко созвучный художественными исканиями в области национального самовыражения в искусстве начала XX века. Глубоко социальная и поэзия П.Орешина первых лет революции. В ней слышится голос представителя крестьянских бедняцких масс, ожидающих реальных благ от исторической нови: «Вывози наши избы и пашни Из болота, торжественный май!» Немало стихотворений посвящего поэтам и революции в городе, жизни, борьбе и гибели рабочего. Даже у Есенина, при всей романтичности его первоначального восприятия февральских и октябрьских событий, мифологичности его революционной символики в поэмах «Преображение», «Пришествие» (1917), «Иорданская голубица» (1918), «Пантократор» (1919) и др., имеется поэма «Товарищ» (1917), герой которой вполне исторически конкретен. Он сын рабочего, погибшего в февральские дни 1917 года, когда «с вешнею полымью Вод Взметнулся российский народ...». Назван здесь герой нерусским именем Мартин, вероятно, с целью подчеркнуть пролетарский, интернациональный смысл русской революции. С неменьшей определенностью выявлен и ее социальный смысл: умирающий отец завещает сыну стоять «за волю, За равенство и труд!» Ничего подобного нет в клычковской «Дубравне» — первом послереволюционном сборнике поэта. Значительно уже то, что составлен он из стихотворений, написанных частично еще в предреволюционные годы. Этим явно утверждалась мысль о том, что именно их содержание и проблематика наиболее существенны в истолковании истинного смысла свершившейся в России революции. В чем же этот смысл, если исходить из концепции «Дубравны»? По первому впечатлению, эта книжка лирики, вполне не соответствующая тогда же высказанному суждению поэта о неизбежном отграничении мира искусства от реальной действительности: «...ведь одно дело носить красные флаги по улице и совсем другое дело писать о них стихи. На улице их колышет ветер, делает похожими на невиданных птиц, в сборнике же стихов без этого вольного ветра эти знамена. как в темном чулане, беспомощно обвисают и, как мертвые, прижимаются к мертвому древку». И действительно, это была книжка стихов, со страниц которой к читателю сквозь «пурговый звон» тех лет доносился голос поэта — одинокого странника, друга мирной сельской тишины. Это был голос, не столько, казалось, направлявшийся к современнику, сколько уходивший в глубины мировой лирики и там перекликавшийся с буколиками Вергилия и одами Горация, где он, собственно, и зародился, переносясь впоследствии в поэзию все новых и новых поколений и оформившись, затем уже в целую философическую концепцию бытия на лоне природы. Развиваемый с самых первых сборников мотив интимной уединенности поэта с природой звучит и в «Дубравне»: Милей, милей мне славы Простор родных полей, и вешний гул дубравы, И крики журавлей. Новизну же звучания этого старого мотива образует то, что сопровождаются теперь образы этих родных полей и дубрав горьким предчувствием разлуки с ними как разлуки с крестьянской Русью. Вот этот-то мотив и становится доминирующим в восприятии Клычковым революционной эпохи; как в лирике, так затем и в прозе. Исключение составляет в некотором роде лишь публицистика. «Прощальное сияние», «Предчувствие» — таковы заглавия разделов «Дубравны». Тема прощания с уходящей Русью получает здесь исключительное развитие. Все окружающее представляется поэту притихшим перед чем-то роковым и неизбежным, затаившим грусть, причина которой в общем-то ясна: И думаю: кончится сказка, Погаснет пастуший грудок. Замолкнет волынка подпаска. Зальется фабричный гудок!. Как бы понимает это и сама природа: «задумались ивы». «И сгустила туман над полями Небывалая в мире печаль...» Прощающийся со своей крестьянской родиной поэт проходит по ней в привычном облике странника: «Я иду за плечами с кошелкою, С одинокою думой своей...» Встречается на этом пути теперь он уже не столько с мифологическими спутниками своей ранней лирики, сколько с реальными людьми уходящей с революционным обновлением в прошлое Руси: «странниками», «странницами», «плотогонами», «усталым пахарем», у избы которого ему отрадно постоять в ночи и послушать мирное воркование снов. Но и в этом сборнике поэт продолжает оставаться только романтиком, только «очарованным странником». Вплоть до сборника «Домашние песни» (1923) в его стихах почти отсутствует биографический элемент. Характерный пример этого — стихотворение «В далеком захолустье...», где мотив скитаний и возвращения на родину сопровождается строкой: «Вернулся я из битвы...». Понимать ее следует, вероятно, в биографическом смысле: поэт действительно воевал. Упоминаются и «погибшие». Но как показателен при этом контекст: «Гляжу я, как туманы Плывут с сырой земли. Ко всем погибшим рано, почиющим вдали». Поразительная сдержанность в отображении факта биографии, факта истории. Из всей богато прожитой к тридцати годам жизни (два юношеских года в Италии, три года войны, революция, приговор к расстрелу у белых) поэт дает просочиться в тоненькую книжку своей лирики лишь тому непреходящему, что прочно связывает его с вечным, внеисторическим, поглощающим всякие биографии и саму историю миром природы. И не случайно все эти «погибшие рани» и «забытые юные» упоминаются здесь лишь наравне с «туманами» и «брезжущим» «в высях лунных» светом. И они сами, и картины их жизни и смерти — все это, уже перегоревшее, погружается теперь в вечный покой «полесной» глуши. Осознавший, вероятно, и сам неполноту такого сугубо «пантеистического» сохранения памяти о своих погибших однополчанах, обратится Клычков вскоре к прозе, где они предстанут во всей своей конкретности и на реальном историческом фоне («Сахарный немец», 1925). Возвращаясь к основной теме «Дубравны», теме «прощания», необходимо отметить, что в отдельных стихотворениях о своей «лесной сторонке» поэт вспоминает уже как о далеко оставленном крае, «где бубенчики желтые плавают. И в осоке русалки живут...» В другом случае ему как бы въявь открывается некая мистерия перехода нынешней «призрачной Руси» в свое какое-то другое существование. Именно к стихам Клычкова обращается Есенин в своем эстетически-философском трактате «Ключи Марии» (1918), иллюстрируя мысль об исключительном не только историческом, но и космическом динамизме современной эпохи: «Жизнь наша бежит вихревым ураганом... вихрь, затаенный в самой природе, тоже задвигался нашим глазам, и прав поэт, истинно прекрасный народный поэт Сергей Клычков, говорящий нам, что Уж несется предзорняя конница, Утонувши в тумане по грудь, И березки прощаются, клонятся, Словно в дальний собралися путь. Он первый увидел, что земля поехала, он видит, что эта предзорняя конница увозит ее к новым берегам, он видит, что березки, сидящие в телеге земли, прощаются с нашей старой орбитой, старым воздухом и старыми тучами». Сборник «Дубравна» представляет собою как бы переходное звено между ранней и поздней лирикой поэта. В нем, с одной стороны, малолюдный прежде клычковский мир обретает уже более четкий след человеческого присутствия, а с другой — все еще сохраняется отзвук мифологии ранних книг поэта, еще продолжается его роман, если уже не с Ладой, то с ее «сестрой», «дочерью зари» Дубравной. Именно она последнее мифическое существо, встречаемое поэтом в его «прощальном бродяжничестве» по уходящей Руси. Итак, поэзия Клычкова первых лет революции обогатилась лишь единственным мотивом - мотивом прощания с «уходящей» Русью. А это уже немало, особенно если учесть, что мотив этот возобладает вскоре и у остальных поэтов крестьянской «купницы». Охладевает вскоре к своей мечте о единении патриархальной деревни с революционной новью, мечте о мужицком социализме Клюев, который уже в 1918 году в письме к Горькому пишет: «Революция сломала деревню и в частности мой быт: дома у меня всего житья-бытья, что два свежих родительских креста на погосте». Клычковские строки из «Дубравны» «Слушай, сердце, повечеру слушай Похоронную песню берез!...» подхватывает через два года своей знаменитой строфой Есенин: «Я последний поэт деревни, Скромен в песнях дощатый мост. За прощальною стою обедней Кадящих листвой берез». |