В деревне Дубровки, на родине поэта, прозаика и публициста Сергея Клычкова, про­шёл ежегодный праздник, посвященный очередной годовщине со дня рождения нашего замечательного земляка. Сюда пришли не только многочисленные представители на­шего района, среди которых - по сердечной привязанности и долгу службы - директор Талдомского историко-литературного музея Татьяна Федышина, зав. Домом-музеем Клычкова Татьяна Хлебянкина, сотрудники обоих музейных учреждений, но и гости из Москвы, Рязани, Дубны, Конаково, Яхромы, поэты, барды, научные и общественные деятели, филологи, историки, экологи. в празднике приняли участие глава Талдомского муниципального района Александр Роньшин и председатель комитета по культуре, фи­зической культуре, спорту, туризму и работе с молодёжью администрации Талдомского муниципального района Фания Мустафина. В своём приветствии глава района подчер­кнул большое значение Клычкова, его вклада в русскую словесность, выразил уверен­ность в том, что новые поколения соотечественников поэта будут беречь его творческое наследие, память об этом очень талантливом и очень красивом человеке.

Как бы это вам объяснить?.. Очутив­шись в местах, не до конца ещё освоен­ных сознанием, невольно ищешь всей ду­шой, всем существом - приметы, опорные знаки, которые бы могли подтвердить, что ты здесь не посторонний, не чужой, могли бы оправдать твою собственную робкую надежду на целостность и бессмертие... Ищешь глазами и сердцем Единственное, или, скорее, Единственную, в которой не­пременно должно целиком воплотиться нечто созвучное твоему представлению о Красоте, о Вечно Женственном - на­стигаемом, но не постигаемом - ведь даже столь смелый в обращении с пред­ставительницами прекрасного пола Сергей Клычков не только восторгался своими воображаемыми возлюбленными Ладой и её правопреемницей Дубравной, но замирал и благоговел перед ними. «Сначала игривая Лада, потом печальная Дубравна», - проворчит кто-нибудь из преждевременно одряхлевших, - вот оно, непостоянство!» Но вспомним Грина, его «Бегущую по волнам: «Я любил вас, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая пережилась и окончилась»... Поэту - позволено!
...И пока авторитетное жюри, состоя­щее из видавших виды мужчин, выбирало победительницу конкурса «Лучший са­рафан», я уже сделал свой выбор - пре­лестный сарафанчик девочки-семилетки, сидевшей рядом со мной на простой и не очень длинной деревянной скамейке - штук десять таких расставлено было на лугу перед «Домом Клычкова», где теперь размещается клычковский филиал Тал­домского историко-литературного музея. Милена - так звали девочку, увлечённую многоразовыми наклейками в альбоме с барбиподобными пляжницами - приехала из Дубны со своей бабушкой Валентиной Соловьёвой, легко и вдохновенно пре­вратившей свою старую крепдешиновую юбку в праздничный наряд для внучки.
- Немного поэтесса, - отрекомендова­лась бабушка при знакомстве.- Немного это как? - спросил я.
- Ну, пишу, и давно, но почти не печа­таюсь. Стесняюсь, если честно сказать...
- Уважаю. Многие достойные и та­лантливые люди пишут «в стол». Хотя, в общем, издать свою книжку нынче не проблема, платите только деньги, - до­бавил я суховато - меня поймут те, кто по роду службы имеет дело с прочтением большого количества слабых, и очень сла­бых дамских опусов. То ли дело - Ахма­това или Цветаева! Подлинные мастера! К тому же обе были явно неравнодушны к Клычкову: Анна называла его «ослепи­тельной красоты человеком», а Марина даже настолько увлекалась молодым поэтом из Дубровок, что, по свидетель­ству второй жены его В. Н. Горбачёвой, увлечение должно было увенчаться, но в решительный вечер Сергей Антонович выпил, с непривычки (? - Е. Г) заснул и проспал всю ночь....Ещё больше зауважал я моих со­седок по лавке и празднику, когда они подошли к достаточно свободному микрофону не с собственными стихами, а с клычковским «Лешим». Припев читала Милена:

- Ай-люли! Ай-люли!
Весь в серебряной пыли
Месяц пал на ковыли!
- Ай-люли! Да ай-люли!

Сам сенокос был по сути символиче­ским - в масштабах полянки перед домом. Однако многим хотелось взять в руки косу или грабли, прикоснуться к риту­альному действу. Не осталась в стороне и моя маленькая новая знакомая!
Мне же вспомнились такие строки «барда кулацкой России», как окрестили Клычкова завистники и недоброжелатели:

Поздно дед пришёл с покоса,
Дед метал последний стог -
Долго, долго бил он косу
И молился на восток...

Всё у деда чередою:
Выпил — ковшик кверху дном,
Вытер губы бородою
И заснул великим сном!

... Накануне я стал свидетелем трога­тельного эпизода: выкашивая высокие травы в окрестностях нового корпуса районной больницы в Талдоме, извест­ного как «роддом», смуглые гастарбайте
ры пощадили несколько кустов малины со спелыми ягодами. В эти места, по воспоминаниям старых жителей города, относили когда-то «плоды любви не­счастной». Младенцу-Клычкову повезло в Дубровках 1(13) июля 1889 года:

Была над рекою долина,
В дремучем лесу у села,
Под вечер, сбирая малину,
На ней меня мать родила.

Трагическая судьба дала будущему поэту почти пятидесятилетнюю от­срочку.
Клычков был мистиком. Неудиви­тельно, если б он объяснил двадцатипя­тилетний «роддомовский» долгострой сомнительной «кармой» этих мест, усу­гублённой вырубкой старого городского парка, где уже совсем недавно, при рас­ширении парадного подъезда к зданию, спилили ещё несколько раскидистых лип с десятками насиженных гнёзд. Видел бы он, как безбожно «косят» матёрые деревья в центре Талдома! Слышал бы он (а, может, и видел и слышал!) как отчаянно галдели при этом грачи со сво­ими ещё неокрепшими птенцами! Поэт, считавший, что «самым торжественным, самым прекрасным праздником ... будет праздник... древонасаждения! Праздник Любви и Труда. Любви к зверю, птице и ... человеку», вряд ли смирился б с подобными жертвами. Конечно, надо осваивать большие деньги, уже в кото­рый раз отпущенные на строительство лечебного учреждения - одних фонарей вокруг нового больничного корпуса едва ли не больше, чем во всём городе! Но вот, с кадрами врачей, не столь гладко, как с асфальтом: не лучше ль пощедрее вложиться в обеспечение нужных специ­алистов жильём?
Красивое с виду здание райбольницы видно теперь издалека. Вырублены и липы, «затенявшие» фасад Талдомского отделения одного из банков, «снесены» и лиственницы у торговых рядов, заслонявшие вывеску магазина «Флора» с железным журавлём и чахленькой клумбой. Ещё раньше обезглавлены были липы на территории за - и перед оградой Михайловской церкви в Талдоме - не иначе как затем, чтобы лучше была видна активность по возрождению веры. Не ведаем, что творим? А, может, это просто гордыня, подмена содержания формой, уступка бесовщине?
Форма и содержание... Воспитанный в непоказном суровом благочестии старой веры, Клычков знал, что пре­красное содержание непременно находит достойную форму. Нет, не от плохого владения формой лучшие поэты никогда не грешили против смысла в угоду угод­ливой и лукавой рифме!
По обыкновению, отправляющиеся на праздник в Дубровки сперва пришли с цветами к памятнику С. Клычкову у здания районной библиотеки в Талдоме. И были неприятно поражены, увидев на лбу у поэта написанное синим фло­мастером слово «ЛОХ», в силу нынеш­него российского менталитета хорошо известное и понятное населению. Судя по всему, «хомо сапиенс», оставивший сей автограф, имеет некоторое понятие о родном языке. Тем временем в со­седнем храме Михаила Архангела шла традиционная панихида по Клычкову, и те, кто участвовал в этом богослужении, привычно скользили глазами по распя­тию с начальными буквами трусливой и неискренней, наполовину подложной пилатовской надписи «Иисус Назарей Царь Иудейский». А я подумал о сытых, весёлых, хорошо одетых подростках, дико матеряшихся на улицах Талдома, и о молодых матерях, стряхивающих сигаретный пепел в детские коляски. Всё это явления одного порядка, точнее, бес­порядка, бессмысленности и беспредела, которыми больна Россия.
Дважды приговорённого к расстрелу (махновцами и белыми) и чудом избе­жавшего тех казней Клычкова настигла пуля красных. Он умер в возрасте сорока восьми лет 8 октября 1937 года, о чём сде­лана запись в книге регистрации актов о смерти за номером 188 от 31 августа 1956 года. В графе «Причина смерти» указано прописью: «Расстрел».

Сколько хочешь плачь и сетуй,
Ни звезды нет, ни огня!
Не дождёшься до рассвета,
Не увидишь больше дня!
В этом мраке, в этой теми
Страшно выглянуть за дверь.
Там ворочается время,
Как в глухой берлоге зверь:

Это одно из последних стихотворений Клычкова, написанное на клочке бумаги.
...Бесконечно долгое замалчивание имени... Наконец - подлинное воскресе­ние, новый виток широкого признания и углублённого изучения. Низкий поклон всем, кто помогал и помогает благород­ному делу возвращения поэта своему народу и делу возмещения утраченного живого русского языка, русского смысла как «единого света», всеобщего лада, всемирной соборности и космической гармонии!
К чести нынешней районной ад­министрации, она, прислушиваясь к мнению широкой общественности, сумела отстоять Дубровки от близкого соседства с планируемым строительством мусороперерабатывающего пред­приятия. Нельзя действовать в ущерб заказнику «Журавлиная родина»; столь же непростительно было бы нарушать и экологию культуры с такими её стол­пами, как Щедрин и Клычков. Памятуя об этих великолепных брендах (прости, Сергей Антонович, за стилистический винегрет!), сам Бог велел нам вплотную и всерьёз заняться наконец развитием туризма в наших краях.
...Праздник в разгаре. Радуют ухо русские напевы в исполнении фоль­клорного ансамбля посёлка Северный, казачьи песни, с которыми выступают немногочисленные, но очень дружные представители формирующегося мест­ного казачьего сообщества (колоритные, надо сказать, мужчины: один даёт ин­тервью «Телевидению Подмосковья», другой - мастер-класс отбивания косы, третий, на пригорке, важно поигрывает чёрной нагайкой). И, как всегда - стихи, стихи, стихи...
...Небольшая, но рясная яблонька. Милена лезет на неё, срывает зелёный плод.
- Бабушка, держи его, только поближе к фотоаппарату! А я отойду и сделаю вот так (поднимает руки, соединяя ладони). Как-будто лечу на воздушном шаре, ладно?..
Хорошо-то как, Господи! Белокурая головка думает, ищет, творит!.. «Нет худшего порока, чем отсутствие вооб­ражения», - замечал поэт и нобелевский лауреат Иосиф Бродский, который, быть может, только потому и прожил довольно долго без родины, что видел в Гудзоне Неву, в Венеции - Ленинград...
«Нет пророка в своём Отечестве...» А Пушкин? - скажете вы. И ошибётесь. Да, он получал за свои стихи золотом, и больше, чем любой другой тогдаш­ний стихотворец в России. И в то же время не был при жизни оценён по до­стоинству, и многие из тех, кто считали себя культурными и образованными, не называли его ни поэтом, ни гением, а снисходительно-высокомерно именовали «сочинителем».
...Через минуту бабушка уже даёт внучке небольшую денежку, и девочка летит на другой край поляны, на вы­ставку-продажу самодельных куколок мастерицы Анастасии Клюевой (её «покосницы» сидят на самой настоящей копне из только что скошенной травы).
Возвращается Лада-Милена с тряпич­ной девицей-«обережкой» - для себя - и кукольным, белым, как сахар, зайчиком для меня, в подарок. «Почему зайчик? - думаю. - Да это же Знак, о котором я говорил в начале!» Ну, конечно же, намёк на Зайчика из «Сахарного немца» - ге­роя, у которого, как и у самого Клычко­ва, были особые отношения с Селеной. Взобраться ночью на конёк крыши и смотреть, смотреть на Луну, пытаясь угадать, в каком она настроении...Предвестником подарка Милены был настоящий заяц, которого я накануне увидел сразу за дорогой, огибающей мой спальный микрорайон со скучным, пу­стым и ничего не говорящим названием «Юбилейный». «Природа не терпит пу­стоты» и «Свято место пусто не бывает». Там, где лет двадцать тому назад было совхозное картофельное поле, теперь мо­лодой лесок с грибами и земляникой...

Евгений Гуров