О.Мандельштам и С.Клычков
Мандельштам и Клычков — поэты из разных культурных потоков. Один — неоклассик, другой — новокрестьянин. Один — прямой наследник эллинизма, другой ориентирован на национальные истоки.
Внешностью они тоже сильно разнились. Осип Эмильевич, по отзывам В. Н. Горбачевой, жены Клычкова, напоминает «изображение апостола. Он принадлежит к тому чрезвычайно редкому типу евреев, к которому принадлежали и Христос, и апостолы (какая-то кристаллическая чистота, честность)». Клычков же — язычник, высокий, длинноволосый — «лесовик». Но «после смерти Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны», грустно замечает в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам.
Есенин в стихотворении «Поэтам Грузии» заметил, что «поэты — все единой крови», мастер всегда оценит должным образом работу другого мастера. Это было и во взаимоотношениях Мандельштама с Клычковым. «Меня радовала дружба Сергея Антоновича с Осипом Мандельштамом, — пишет В. И. Горбачева — Оба вспыльчивые, горячие, они за восемь лет ни разу не поссорились. Беседы их были изумительны, высокий строй души, чистоты, поэтическая настроенность объединяли их». Впрочем, размолвки между поэтами были, но они быстро гасли. Так. Э. Гернштейн вспоминает случай, когда Осип Эмильевич вспылил на Клычкова, но через небольшой отрезок времени «заглядываю в комнату к Осипу Эмильевичу, — пишет Гернштейн. — и что же? Он все так же лежит, а на его постели сидит... Клычков, они обнимаются, целуются. Помирились».
Восемь лет дружбы... Когда она началась?
На этот вопрос можно ответить предположительно, и точкой отсчёта станет день 13 мая 1934 г., когда был арестован Мандельштам (Клычков был арестован позже — 31 июля 1937 г.). Естественно, что с мая 1934 г. по май 1937 г. они не могли встречаться. Клычков в Воронеже не был, но не потому, что боялся, а вследствие постоянного ощущения слежки со стороны НКВД. Однако и в эти тяжелые годы поэт вел себя мужественно, хлопоча перед Оргкомитетом Союза писателей и перед А. М. Горьким за ссыльного Николая Клюева «Дорогой Серёженька, — пишет ему 18 августа 1934 г. из ссылки Клюев, — прими мою благодарность и горячий поцелуй, мои слёзы — за твои хлопоты и заботу обо мне. В моем великом несчастии только ты один и остался близ моего креста — пусть земля и небеса благословят тебя». А в другом письме (к В. Н. Горбачевой от 25 октября 1935 г.) он просит передать привет Мандельштаму («Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?»).
О другом мужественном поступке Клычкова вспоминает В. Н. Горбачева: «У нас жил сын Ахматовой и Гумилева Лева, когда приезжал в Москву поступатъ в Московский университет. Один из артистов Камерного театра (мелкая и трусливая душонка) сказал, встретив у нас Лёву «Иметь дело с сыном Гумилева опасно. Будь от него подальше». Сергей Антонович, возмущённый низостью, заорал дико: «А твой отец — поп, поп, поп!».
Вряд ли у актера отец был поп, но это слово, попавшее на язык, было увесисто, как дубина, и им Сергей Антонович — в лоб? в лоб!».
Хотя Клычков и не ездил в Воронеж, но о жизни Осипа Эмильевича в ссылке знал хорошо со слов Надежды Яковлевны, которая время от времени приезжала в Москву и читала близким и знакомым стихи своего мужа, отношение к которым у Клычкова было неоднозначным. Так, например, он не принял стихотворения «Это какая улица?..», как отмечает Гернштейн, «эти стихи казались ему нескромными». Очевидно, дружеские отношения у Мандельштама и Клычкова сложились с 1928 г., когда Осип Эмильевич приезжал из Ленинграда в Москву. Но наиболее тесными стали взаимосвязи с того момента, когда семьи Клычкова и Мандельштама получили жилье в «Доме Герцена» (Тверской бульвар, 25): Клычковы — в 1930 г., Мандельштамы — в 1931 г. в странном «Доме Герцена» (по отзывам В. С. Кузина), «где наряду со знатными представителями советской литературы, но, конечно, в совсем других условиях проживали и отверженные», каковыми были и тот, и другой. Как это отражалось на их быте, можно судить по воспоминаниям В. Н. Горбачевой:
«Мандельштамы живут в нашем подъезде на самом верхнем этаже. Они иногда стучатся в дверь... просят взаймы.
Однажды попросили мелочь на трамвай — собирались на базар продавать платье Надежды Яковлевны. У Осипа Эмильевича надменно-благородное лицо, когда он торгует рухлядыо жены. Очень красив, похож на апостола... Они продали платье и вновь постучались к нам отдать долг... На базаре они купили немного сметаны, с полстакана, мизерное количество еще какой-то еды, кажется, кило картофеля. И... поздней осенью, когда цветы уже редкость...букет хризантем.
Узнаю вас, поэты, странная порода людей. Узнаю ваши прихотливые души...» а ведь жилось Мандельштамам так туго, что приходилось брать взаймы чуть ли не каждый день (без надежды вернуть долг). У Осипа Эмильевича поэтому и прозвище было соответствующее — «До пятницы». Не лучшим положение было и у Клычкова. Поэтов упорно не печатали. Осип Эмильевич мучительно размышлял: почему? А после внушительного критического залпа Л. Авербаха «заколебался»: «а может быть, правда, я — классовый враг? буржуазный поэт, а? устаревший? — спрашивал он Надежду Яковлевну. Клычков пробовал идти на компромисс: в 1933 г. написал очерк «Зажиток» и отнес в «Известия», но вслед за этим поступком его будут терзать угрызения совести: «писать о колхозной сытости не есть ли измена?». Мандельштам по этому поводу иронически заметил: «Сергей Антонович истратил все свое масло из закрытого распределителя в Златоустинском переулке на колхозные блины». «Известия» очерк не опубликовали — не поверили Клычкову.
В то суровое время для обоих поэтов спасением были беседы о поэтическом творчестве и сами стихи, которые они читали друг другу. Беседы о поэзии не всегда были согласные, чаще наоборот, ибо каждый из них отстаивал свою эстетическую позицию. Но оценку стихам давали объективную. Известно, что Мандельштам высоко отзывался о поздних стихах Клычкова, которые в обеих семьях получили название «Волчий цикл», хотя само название автору не принадлежало. Надежда Яковлевна вспоминает, что Осип Эмильевич «часто, окая по-клычковски, читал оттуда кусочки». В. Н. Горбачева, говоря об этом же, уточняет, что стихотворение «Впереди одна тревога...» Мандельштам отмечал «за инструментовку на ОО, АА. «Музыка волчьего воя». В свою очередь, Клычков « Мандельштама очень уважал и выслушивал его резкую критику со вниманием, всегда следовал его советам», но «только в поэзии», добавляет В. Н. Горбачева.
Споры с Клычковым для Мандельштама были постижением глубинных истоков литературы, приобщением к специфике национального мышления. В этом плане интересен диалог поэтов, зафиксированный В.С. Кузиным: «Однажды в каком-то споре с Мандельштамом он сказал ему «а все-таки. О,Э. мозги у вас еврейские». Hа это Мандельштам немедленно отпарировал: «Ну что ж, возможно. а стихи у меня русские». «Это верно. Вот это верно!» — с полной искренностью признал Клычков». Возможно, что результатом подобных споров стал мандельштамовский цикл «Стихи о русской поэзии» (1932), включающий в себя три стихотворения. В первом показаны вальяжный, «хитрее лиса», Державин и Языков, чьи стихи были оценены самим Пушкиным — «хмель». Начиная с 3-й строфы в стихотворение ворвётся гроза (эта тема станет основной во втором стихотворении), как громогласная природа, живущая по своим, неведомым людям, законам:
Гром живет своим накатом,
Что ему до наших бед?
В третьем стихотворении перед читателями предстает лес, но не кольцовский, а таинственно-языческий, где «тычут шпагами шишиги» и «без выгоды уроды Режутся в девятый вал».
Это стихотворение («Полюбил я лес прекрасный...») посвящено С. А.Клычкову, не без влияния которого Мандельштам окунулся в славянскую мифологию. Например, у Клычкова в «Чертухинском балакире» читаем «В особый час и деревья в гости ходят друг к другу в лесу, как в престольные праздники мужики по деревне, и корни у них, что у нас ноги и пальцы...». У Мандельштама И деревья — брат на брата Восстают. Понять спеши...
Судя по мемуарам, это стихотворение нравилось и самому автору, и он неоднократно читал его всем желающим. «Начинал он вкрадчиво, — пишет Гернштейн, — почти жеманно, и так вёл до конца второй строфы, где грязно «щелкал» словом «правды». Затем ускорял темп, который всё нарастал и нарастал, до самого конца стихотворения за исключением двух передышек — в четвёртой и пятой строфах: строку «Ротозейство и величье» он так раскачивал голосом, как будто развалившись в кресле, сладко потягивался, а любование молоденькими грибками в лесу передавалось паузой в строке «Так ... немного погодя». Тут замедление позволяло смаковать слова «Немного погодя» с таинственным лукавством (а я, мол, подсмотрел!). Затем темп и интонация становились ещё стремительнее и резче, пока это нарастание не разрешалось апофеозом, провозглашённым полной грудью на открытом и глубоком дыхании: «До чего аляповаты. До чего как хороши!».
В этом стихотворении передано то благоговейное отношение к природе, которое было характерно для крестьянской поэзии. Клычков любил повторять, что «молиться нужно не в церкви, а в лесу», однако ощущение «девятого вала» пророчески определяет не только судьбу природы, но и её певцов. Сам Клычков горько заметил своей жене, что он «попал под колесо истории», и что поэтические замыслы, которых у него было «на триста лет», уже не воплотить.
Время вернуло нам имена Мандельштама и Клычкова, время увековечило их творчество, ибо «рукописи не горят».
Эдуард Мекш. |
| Категория: Культура и спорт | Добавил: alaz (24.03.2013)
|
| Просмотров: 1172
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
