В КОНЦЕ НЭПа
В Талдом наша семья приехала в 1928 году, когда мне было шесть лет (до этого мы жили на Хотче, в Никитине, в Ахтимнееве), поселились мы в «Ермолинском доме» (позже военкомат), в котором жил разный служилый люд.
В первый же день мама дала мне пятнадцатикопеечную монету и послала в палатку частника-кавказца за угол Кооперативной улицы, у больницы, купить плюшек «на все деньги». Палаточник выдал мне на эту монетку пять свежих сахареных плюшек, одну из которых я тут же съел...
Через стенку было слышно, как в соседней квартире играл граммофон: популярный дуэт «Бим-бом» верещал куплеты, изрыгал шуточки, заливисто хохотал; задушевно пел Вертинский.
В квартире напротив жил швейцарский специалист по водопроводу, с женой. Они были бездетны, плохо говорили по-русски, привечали меня; он — водил на водокачку в «Смирновском» парке смотреть, как работают насосы, показывал свою коллекцию пистолетов и револьверов (невероятно, но факт), которая хранилась у него в большом ящике письменного стола; она присматривала за мной в отсутствие родителей, учила песенкам на языке, похожем на немецкий, даже взяла как-то с собой в Кимры.
Пo Кооперативной улице, от больницы до площади, было пять электрических фонарей. К вечеру шел по этой улице невысокого роста прихрамывающий мужичок с невысокой же деревянной лестницей на плече, останавливался у каждого фонаря, приставлял лестницу к столбу, влезал и включал фонарь выключателем, находившимся высоковато, вне досягаемости проказников-мальчишек.
Вскоре я в первый раз попал на площадь, на базар. Впечатление было ошеломляющим: много народу, все чем-то торгуют. Не заблудиться бы... Контраст с тихими деревеньками был велик, прямо торговая столица, чуть ли не Нижегородская ярмарка (так, конечно преувеличенно, представлялось малышу). Правда, и в деревнях я видел уже некоторую торговлю: одинокая старушка держала лавчонку в Ахтимнееве, дверь в нее — с фасада деревянного дома, за дверью — три ступеньки вниз, в крохотное помещеньице, в нем — пять-шесть лотков с мелочным товаром, покупатели редки. Мы, ребятня, ходили в эту лавчонку покупать конфеты.
Но здесь, в Талдоме — совсем другой масштаб жизни и торговли. Кроме невиданных «каменных» домов на площади и близ нее, бросаются в глаза «справные» двухэтажные деревянные дома, обшитые доской, крашеные, под железной крышей. Они глядят гордыми окнами. У домов — аккуратные палисадники с березами, тополями, желтой акацией; с георгинами и «золотыми шарами» летом. У некоторых домов глухой дощатый забор с солидными воротами. На коньке богатого дома или его крыльца сияют на штоках блестящие стеклянные шары золотого или серебряного, красного или синего цвета. Такие дома были дореволюционной постройки, однако многие построились в Талдоме и в период НЭПа, но поскромнее. Некоторые богатые дома — со складами-лабазами в первом или полуподвальном этаже, а то и в отдельном кирпичном строении рядом с домом. Однако, конечно, большинство домов — обычного типа, характерного для тверской деревни: крыты дранкой, а то и соломой, часто бедные, с унылыми окнами, глядящими в пустую землю. Из окон этих домов в будни слышен стук башмачных молотков, там работают башмачники, некоторые из них — мастера высокого класса (например, дядя Федя Масалин. дядя Миша Грызин), а в праздники часто — застольные песни.
Воскресенье и четверг — базарные дни, базар, на площади, вокруг больших «каменных» — торговых рядов и малых — деревянных, перед РИКом,
в которых, в частности, помещается «казенка» — государственная винная лавка. Кроме многочисленных магазинов в этих «рядах», по церковной ограде — полсотни деревянных красных палаток (Красный ряд), в них торгуют самыми разными товарами: последняя из этих палаток — перед Собцовской улицей
писчебумажная, в ней продаются, в частности, наборы цветных карандашей, ярких, мягких и до того вкусно пахнущих, что их хочется пожевать.
Красный палаточный ряд заворачивает по церковной ограде вниз на Собцовскую, здесь в нем — мясная и молочная торговля; далее, за церковью — коновязи, там идет торговля лошадьми, скотом. За малыми рядами (перед РИКом) — возы с сеном на продажу. На другой стороне площади, между типографией и библиотекой, городок еще более солидных деревянных — синих палаток (Синие ряды). Это отдельный рынок в общем базаре для торговли обувным товаром — кожей верховой, подошвенной, спилком, сапожными гвоздями и прочим. В углу площади, при начале Собцовской — весы для возов — «важенные» (от «вага»), крестьяне называли их «важными». К весам примыкает будка-водокачка, в ней сидит (и живет) «водяная царица», толстая баба, лицо ее видно в окошечко будки, она отпускает крестьянам воду из выходящей под окном на улицу трубы — тем, у кого на ведре есть бирка, свидетельствующая о внесении платы за воду.
На базар съезжаются крестьяне из деревень продать картошку, овощи, сено, мясо, купить городских товаров. Всюду ряды крестьянских повозок: лошади, запряженные в дроги, телеги, тарантасы, а зимой — в сани-розвальни с плетеной из прутьев корзиной по форме саней. Чересседельники у лошадей ослаблены, хомуты отпущены; отшлифованные конскими зубами стальные удила выпущены и болтаются под конскими мордами. Лошади жуют сено, у многих на морде торба с овсом. Терпкая смесь запахов лошадиного навоза и сена. Голуби снуют под торбами, клюют просыпавшийся овес, мальчишки собирают остатки сена.
Много народу, вокруг идет большая торговля: государственная, кооперативная, частная. Кустари-башмачники расставили башмаки (штиблеты) и туфли на брезентах прямо на мостовой (асфальта не было). Продается много местных яблок, ими торгуют из стоящих на мостовой же мешков или с телеги. Осенью на базаре — горы привозных арбузов, ими торгуют до позднего вечера, когда базар уже кончился. Торгуют вразнос ирисками местного производства, длинными белыми конфетами, перевитыми разноцветными узенькими ленточками, с бумажными кистями на концах; другими сладостями в ярких обертках: игрушками, вплоть до «китайских» ветряных «вертушек» и разворачивающихся пышными яркими цветами бумажных вырезок. Продают воздушные шары, свистульки «уйди-уйди» и многое другое. Торговали этим, в основном, бродячие торговцы-китайцы («ходи»). Мальчишки кричат — продают газету «Кустарный край», ломовые извозчики хлещут битюгов, чайные полны людей.
Особенно активный торг — в дни Ильинской ярмарки, начиналась она в Ильин день престольный праздник в Талдоме, церковь — тоже «Ильинская». На ярмарке местные «дурачки»: Статьяныч — бродяга, пьяница и великий шутник: Корчажкин — пьяница и певец, удивительным тенором он поет «Ямщика» или «Кари глазки». Тут же Палениха — тронутая баба, пьющая целыми пузырьками валерьянку, дуреющая от нее и плачущая горькими слезами неизвестно о чем; над ней принято потешаться, особенно грешили этим мы, дети, бездумно вторя базарной публике.
Кроме базара в городе еще много бойких мест. Работает колодочная фабрика, открыты постоялые дворы (например, Киселевых на Калязинской); упаковочные мастерские (например, Колтыпиных на Тверской); работают уличные фотографы и домашняя фотография Ершовой (Калязинская, 35), колбасная фабричка, жестяная мастерская, мастерская по металлу; за железной дорогой погромыхивает запыленная мукой мельница. Ниже старого кладбища (теперь детский парк), там где теперь райком, — ряд больших кузниц, штук шесть. В них раздувают горны, звонко куют, искры летят из-под молотков и кувалд; рядом подковывают лошадей...
...Пошли раз в базарный день мы, ребятишки, на площадь, на базар. На тесном огражденном перилами деревянном тротуаре-помосте у каменных рядов меня что-то кожаное мазнуло в толпе по лицу, кто-то промчался с парой новых сапог в руках, что ли. Пробираемся дальше... Вдруг — столпотворение, из дверей следующего в рядах магазина выбегает народ, приказчики в белых фартуках. Оказывается, кто-то стащил пару сапог в магазине, это хромом новых сапог мазнуло мне по лицу минуту назад... Толпа бежит за похитителем, мы идем вслед — к Кооперативной улице (теперь Победы), куда утек похититель...
...Чайные в Талдоме часто горели, это были неспокойные, веселые заведения. К вечеру зимой горела чайная у колодочной фабрики, мы видели из Ермолинского дома сквозь голые деревья больничного сада огонь и зарево. Пошли смотреть пожар, яростно сжирало пламя сухое деревянное двухэтажное здание. Утром снова сходили: остались от чайной груды тлеющих бревен, много столов и табуны венских стульев, которые удалось вынести, вокруг на снегу... Или еще: играли в городском саду (там, где сейчас Дом культуры), видим, побежал народ к площади, по Кооперативной. Мы по Калязинской добежали до двух чайных, «Синей» и «Красной» (на то место, где сейчас редакция «Зари»). Красная (около типографии) спокойно начинала гореть, язычки пламени лизали ее заднюю часть, никого еще не было... Минут через десять сбежались толпы, приехали пожарные, стали хлестать огонь водой из брандспойтов. Толпа оттеснила нас, мы забежали с площади, чтобы получше было смотреть, но и с площади плохо видно за толпой. А потом толпа перестала быть помехой: над нею было видно, как двухэтажное здание занялось все, снизу доверху. Громадные клубы огня и дыма взвивались высоко, и через час чайная перестала существовать.
...Весной и поздней осенью на улицах, даже замощенных, во многих местах были непролазные грязи, канавы по обочинам мостовых — полны воды; кое-где — бревенчатые мостики, симпатичные сооружения, сухие местечки среди хлябей; приятно было постоять на таком мостике: перила у него высохли, и хочется погладить, а то и сесть на них верхом. Но летом грязи просыхают, и по булыжным мостовым громко стучат колеса многочисленных крестьянских дрог и телег, а зимой, в мороз, по чистому снегу скрипят полозья саней-розвальней. Автомобилей нет, при редчайшем появлении случайно забредшего в эти места «мотора» люди глазели на него, как на диковинку, а мальчишки толпами бежали за машиной, пока хватало духу... В ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
С самого начала 30-х, после «года великого перелома», в Талдоме как-то сразу резко изменилась обстановка. Были введены карточки на продукты питания, базар хирел и потом почти совсем сошел на нет, его перенесли с площади на пустырь между Вокзальной и Кустарной. Появилось много голытьбы, семей, которым просто нечего было есть. Помню, играли зимой на площади с ребятами из такой семьи, игра заключалась в «чекании» замерзшего лошадиного катышка. Разгорячившись, решили зайти к ним домой попить. Пьем, и я вижу, что в комнате лежит четверо взрослых — на кроватях, на полу, накрывшись тряпьем, и будто спят. «Почему они спят днем?» — «А-а», — неопределенно ответил приятель, махнув рукой... Так я ничего и не понял тогда. Позже мне стало ясно, что люди были голодны, им совсем нечего было есть, и они экономили силы, спасаясь от голодной смерти неподвижностью, лежанием, пребыванием в полусне. Из особенно многодетных и голодных семей образовывались отчаянные, иногда полуворовские кланы, терять им было нечего, и они промышляли, чем могли, становились люмпенами, так сказать. Мальчишки из таких семей терроризировали всех мальчишек города, вступать с ними в конфликт было опасно. У каждого клана был свой «королек», королем всей шпаны был Петька Морозов с Горской, безотцовщина, и при нем — целая команда одичавших парней. В ходу стал воровской жаргон, долетавший из Москвы от беспризорников и воров; блатные анекдоты, например, «Про купца Иголкина», песенки: «Мурка», «Гоп со смыком» и др. Очень нравился фильм «Путевка в жизнь», героями для шпаны были и Мустафа, и Колька Свист, и Жиган... Вот воспоминание:
...Вечером на площади идет густой снег, подъезжает к магазину «дежурка» — возок, люди с него идут в магазин, оставив повозку. В возке, в сене, свертки, чемодан. Вблизи топчется, мерзнет, обутый в большие бахилы из грубой свиной кожи и на толстой, сантиметра четыре, деревянной подошве (эти подошвы вытачивались в Талдоме на колодочной фабрике, кожа для обуви исчезла) старший шпаненок, еще два-три, поменьше, болтаются вблизи, одни — подальше, наблюдают за окружением, другие — через витрину — за ротозеями, оставившими возок без присмотра. Если эти наблюдатели молчат, значит обстановка неблагоприятна, если же нейтрально, но довольно громко воют в неопределенное пространство (чтобы не привлечь внимание прохожих к старшему): «Грубо-грубо-грубо», что на воровском жаргоне означает: «хорошо-хорошо-хорошо», значит можно налетать на возок. В момент, когда от обеих групп несется: «Грубо-грубо», старший из неподвижной фигуры превращается в фигуру, решительно шагающую к возку, выхватывает из возка чемодан и несется с ним со всех ног за угол, за дежурку и колбасную фабрику, в темный проулок у школы, а потом — куда подальше. Операция завершена.
По мере отмены элементов НЭПа и свертывания кооперации Талдом превращался из административно-хозяйственно-торгового центра района в чисто административный. Заняться населению какой-нибудь деятельностью, работой становилось все труднее, работы не было, так как исчезли всякие мелкие производства, торговля, снабжение из деревни. Голод крепчал. Оборванные «люмпены» собирали, уворовывали и поедали все, что могли. Съели в городе всех голубей, которых раньше были тучи. Голубь, как признак и пpoдукт жизни, в которой «есть, что есть», совсем исчез, превратился в воспоминание, и даже странно стало вспоминать, что, вот, были здесь голуби, и мы стреляли в них из рогаток...
Зато появился «торгсин» — магазин, торгующий на золото. В него можно было сдать серьги, обручальное кольцо и взять за них хорошие продукты и товары — легендарную к этому времени белую муку-крупчатку, хорошие сапоги и т. п.
Появились и два магазина «Закрытый распределитель», номер первый и номер второй. В первом продукты были тоже хорошие, почти как в «торгсине», вход в него был по специальным пропускам, пропуска имели ответственные работники примерно с уровня заведующих отделами РИКа и выше, служащие же должностями ниже получали продукты по карточкам в «Закрытом распределителе» № 2. В этом втором распределителе полки всегда были пусты, продавцы скучали. Рабочие, которых в городе было мало, получали хорошие «рабочие» карточки, остальные работающие — карточки второй категогии «трудящийся» и «отоваривали» их в рядовых магазинах: остальные — «не считались».
К нам в школьную квартиру (позже там помещалось роно) постучался однажды небритый мужчина с опухшим лицом, с ним — молчаливая худенькая девочка. Он представился учителем из Поволжья, бежали от голода, зашли к директору местной школы как к коллеге, не может ли накормить, посоветовать что?.. Мы кормили их картофельным супом с хлебом. Учитель, не переставая рассказывать, жадно ел, челюсть его около уха издавала глухие щелчки при жевании. Девочка ела молча...
...Кое-какой базар все же собирался еще по воскресеньям и четвергам и на площади (до переноса), и между Вокзальной и Кустарной — после, но это был уже совсем другой, не бойкий базар. И базарные завсегдатаи «дурачки» иногда мутили умы, некоторые их шутки и песенки теперь отдавали трагизмом времени и спасало их от ГПУ только звание дурачков; они могли выдать — по-тихому — например, такое: «Вставай, Ленин, вставай, милый: закормили нас кониной. Ленин встал, развел руками: что поделышь с дураками?!» (В начале тридцатых в деревнях забивали много лошадей).
...Бывшие башмачные склады-лабазы бездействовали, стояли наглухо запертыми. Один такой лабаз будоражил мое воображение. Дверь его была всегда перекрыта большой кованой щеколдой, запертой массивным замком. — «Что там? Может, золото?» ...Я мучил вопросами девчонку из этого дома, а она не отвечала, стеснялась. Потом мне как-то удалось выяснить, что за дверью этой хранилась извозчичья утварь: телега, дуги, хомуты, сбруя; до революции и, может быть, при НЭПе хозяева занимались извозом, теперь же все хранилось втуне; обнародовать факт хранения этих частных «средств производства» в тот период было неосмотрительным, поэтому дверь никогда не открывалась.
За железной дорогой появился совхоз «Первая пятилетка», были построены дощатые дворы, бараки. Местные жители неохотно шли работать в совхоз, появились люди с юга, с голодающей Украины, какие-то бедолаги — то ли переселенцы, то ли освобожденные из лагерей. С ними появились волы, которых никогда не было в этих местах. Одевались такие пришлые совхозники в спецодежду, похожую на лагерную. Волы тащили за собой тележки или санки не местного вида — низенькие, казённые. Вид этих людей и повозок внушал недоверие. Однако со временем к ним привыкли: «Ну, совхоз, он и есть совхоз, это что-то не наше, не деревенское и не городское»...
...Превращение бойкого кустарно-торгового Талдома с его смачной местной хозяйственной структурой в сухой административный центр продолжалось. На месте малых торговых рядов был разбит симпатичный сквер, а много позже сооружен каменный остров — плоский постамент из привозного камня, мало говорящий уму и сердцу. Большие торговые ряды, этот памятник эпохи рынка, разрушаются. Я недавно потрогал одну стену — вспухший ряд кирпичей, этот ряд проминался, я решил не нажимать на него дальше, боялся обрушить его. Год назад я прочел в областной газете, в выступлении В. Месяца, что эти ряды планируется восстановить... Ю. ГРАДОВ,
член Союза журналистов СССР.
г. Москва. (Некоторые детали, приведенные здесь, напомнил мне мой ровесник, коренной талдомчанин Марк Иванович Киселев, живущий сейчас в Выборге). |
