Иван Романов: Башмаки, перо и кисти
Когда-то, говоря о своём поколении писателей, Фёдор Михайлович Достоевский резюмировал: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели», найдя общий первоисточник, отправную точку творчества русских писателей второй половины XIX века. Точно так же местные журналисты, связанные с районной газетой на рубеже восьмидесятых-девяностых годов ХХ века, могли по праву утверждать, что вышли из «Зари», ибо именно здесь на протяжении доброй четверти века воспитывались многие будущие мастера пера. У начинающих местных стихотворцев не было явно выраженного литературного гуру, тем более что творчество Сергея Антоновича Клычкова долгое время было под запретом. Почётная роль предтечи большинства местных стихотворцев среднего, так сказать, поколения, выпала Ивану Сергеевичу Романову, который на протяжении полувека (!) был у нас центральной фигурой, сплачивающей вокруг себя любителей русской словесности. Из этой когорты - Леонид Леонидович Кузьмин (Веснов), Иван Григорьевич Кухтенков, Владимир Фёдорович Морковников. Не зря, создавая в 1965 году (в год смерти И. Романова) литобъединение при «Заре», её редактор Владимир Павлович Саватеев, не раздумывая, назвал его именем И.С. Романова.
...Иван Сергеевич Романов родился в 1888 году в деревне Бучево бывшей Семеновской волости Калязинского уезда Тверской губернии. Время и место рождения определили векторы жизни и творчества этого незаурядного человека. ХХ век, под сенью которого предстояло жить любознательному подростку, стал столетием противоречивым, вознося на пьедестал, а затем свергая сиюминутных кумиров - калифов на час. Менялась система ценностей, жестокий век заставил народ пройти сквозь царский гнёт и сталинские лагеря, фашистское нашествие и безликий застой. Краха Советского Союза Иван Сергеевич не застал, но остальную долю «поводов» для творчества хлебнул в полной мере (помните, у Ахматовой: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): - А это Вы можете описать? И я сказала: - Могу.»).
Оставаться верным себе в те времена было непросто. Добрый знакомый Романова, один из его литературных наставников, Михаил Михайлович Пришвин писал как-то Горькому: «Меня отбросила жизнь в природу, я спасался в ней, потому что не хотел вступать в мещанский брак с электричеством».
Если уж литературные мастера признаются в «капитуляции» перед обстоятельствами, кто упрекнёт подмастерьев за «учитывание обстоятельств». Ивану Сергеевичу подчас приходилось славить и Сталина, и Хрущёва, и Лысенко. Но делал он это явно не от души. Кургузо и коряво. Получалось даже в какой-то мере пародийно (как у Даниила Хармса или Николая Глазкова). Чего стоят, например, такие вот «стихи»: «Я сегодня свой голос отдам за таких кандидатов./Что везде и повсюду идут впереди./Председатели крупных, известных колхозов/Тихонов, Голубев, Федосеев и Соловьёв./Бригадир Соколова, Пискарёва Мария,/ Куликова, Купцова и Ермолова, агроном.» (1957). Что ж, начальство требовало - строка рождалась. Наверное, почти все поэты ХХ века проходили сквозь рифмоплётство «на злобу дня». Иван Сергеевич тоже славил вождей: «Где трудился жил и мыслил/ Гениальный зодчий Ленин,/Где теперь, как светоч мира, /Гений Сталина горит», но прославился отнюдь не этими строфами.
Во все времена Романов сохранял в душе светлый лучик, затаённую мечту о Китеж-граде, городе будущего, где все будут счастливы и равны. Он свято верил в слова Чернышевского: «Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести». Поэт и художник Николай Николаевич Герасимов так отзывался о Романове: «Он был очень добрым человеком. Любил всё - природу, жизнь, людей. Доброта и открытость - хорошая огранка для любого таланта!..»
Отсюда, из внутренних «складок» характера, и извлекались затаённые строки, рождались лирические образы, пронизанные неизбывной болью и. надеждой: «Я тяжёлым трудом, непосильным трудом/Себе хлеба кусок добываю./Но порою за грязным своим верстаком/Я сижу и о счастье мечтаю.» Или более оптимистичные: «И я пою, пою на грязной липке,/Со мной поёт мой брат, кудрявый май,/В моих движеньях, песнях и улыбке/Задор и радость плещут через край», «Мне солнце красное сказало в день весенний:/«От многих тайн я дам тебе ключи,/А чтобы песни были вдохновенней,/В свои слова вплетай мои лучи».
Иван Сергеевич жаловал напевный, молитвенный склад строфы. Владимир Павлович Саватеев вспоминал: «И. С. (Романов - авт.) очень любил лермонтовскую «Молитву» - «В минуту жизни трудную...» И он разъяснял (мне - авт.), что в подобные молитвы никакого религиозного смысла не вкладывается - это состояние души». Вспомнив каноническое изречение (Мф. гл.7): «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и,
обратившись, не растерзали вас», Иван Романов блестяще облёк евангельскую формулировку в поэтическую сряду, ставшую жизненной установкой, основой жизненного мировоззрения.
Надежда Яковлевна Мандельштам как-то означила Сергея Клычкова «крупным и выразительным» человеком, таким же был и Иван Сергеевич (что ж, может собственных Платонов, и быстрых разумом невтонов талдомская земля рождать). Первую вещь, в которой Романову удалось одолеть размер стиха, юный автор за неимением карандаша и бумаги записал заострённым углём на воротах своего двора (с внутренней стороны). Это и в самом деле - размашистая поэзия! И уже не удивляет читателя такая позиция автора: «Нет! любви спокойной не хочу я,/Я, любя, терзаюсь и страдаю,/ Я на жгучий пламень поцелуя/И покой и счастье променяю ...»
В этом весь Иван Сергеевич Романов - яркий, блестящий, многогранный, не укладывающийся в прокрустово ложе временных, политических и поэтических схем.
Давний знакомый Романова, заслуженный работник культуры РСФСР И. Илюхин оригинальным образом означил место Ивана Сергеевича в литературе и кустарном промысле, спаяв две ипостаси железным словом Мастерство (писатель Пётр Слётов также считал, что слово это легко объединяет кузнеца и скрипичных дел мастера): «По инициативе М. Пришвина в Талдоме издавался в одно время весьма любопытный краеведческий журнал «Башмачная страна», а в нём одна из статей была сопровождена эпиграфом «В башмаке творчества не меньше, чем в трудах пера и кисти». В руках Ивана Сергеевича рождались чудесные детские гусарики, а из-под пера выходило немало хороших стихов.»
Нет, не грозит забвение творчеству Ивана Сергеевича Романова. Опасность в другом - далеко не все строки, написанные поэтом, опубликованы, сохранены для потомков в подшивках старых газет, в книгах, хранящихся на полках библиотек. Я держу в руках пожелтевшие листки «самодельного» собрания сочинений Ивана Романова, являясь едва ли не первым читателем многих строк, и думаю: увековечивание имени поэта и журналиста в названии литературного объединения, дело, конечно, хорошее. Но, как тут не вспомнить известную фразу, своего рода литературное завещание, ещё одного нашего земляка Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина: «Не нужно мне пышных памятников, ни юбилеев - я и при жизни их не жаловал. Всё равно мне, где мои портреты - на чердаке или в парадном зале, если в моих книгах роются только новые пенкосниматели. Кто- то сказал: пусть нас меньше почитают, но больше читают! Только об этом я и прошу!..»
Алексей КУМАНИЧКИН |
| Категория: Культура и спорт | Добавил: alaz (05.09.2015)
|
| Просмотров: 581
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
