«Я не верю в любовь к «сорока тысячам братьев» Кто любит всех, тот не любит никого. Кто ко всем хорошо относится, тот ни к кому не относится хорошо»
В электричке дочитывала «Циников» А. Мариенгофа. После шумной душной Москвы хотелось забиться в самую глушь, подальше от людей, суеты, проблем. Когда на душе мрак, я научилась находить успокоение в тишине, на природе, за хорошей книгой или же в Богe! Нет, верующий человек из меня вряд ли получится — не то воспитание. Бога можно любить лишь сердцем, а я к моему сожалению, люблю лишь умом. Но, наверное, каждый вспоминает Всевышнего, когда встречает завалы на жизненном пути.
«Возлюби ближнего, как самого себя», — выскребала я из памяти скудные познания Святого писания. Тут же осмотрела дремавшего напротив старичка с большой авоськой на колесиках. Любовью проникнуться не смогла.
Что-то там еще было сказано? Что когда тебе плохо, найди того, кому еще хуже, и помоги ему. Как это применить на деле в данный момент, я не догадывалась. Нехристь есть нехристь...
Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит, притягивает к себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть.»
— Михалыч, отвезите меня, пожалуйста, в какую-нибудь деревню на три дома, — попросила я редакционного шофера, ясно не понимая зачем. — Да тут что ни деревня, то на три дома, выбирай любую, — сказал добродушный Михалыч, мелодично окая. Машину раскачивало на асфальтированной дороге, ведущей в сторону Старикова. Красотища-то какая: леса, живописные ручьи, маленькие деревушки то с одной, то с другой стороны. Говорят, в этих лесах любил охотиться сам Иван Грозный... Неожиданно над рекой возникли луковки куполов со строгими крестами. Подъехали ближе — несколько домов, беспорядочно разбросанных вокруг чудом уцелевшей, но видавшей виды каменной церквушки. Тут же, в гуще зелени — маленькое ухоженное кладбище. Место совершенно сказочное. Итак, деревня Зятьково. «Вы не находите, Ольга, что у нас благополучно добирается до цели только тот, кто идет по канату через пропасть? Попробуй выбрать шоссейную дорогу и непременно сломаешь себе шею».
Коренных жителей тут три — это престарелые бабули, вдовы фронтовиков. Одна уже не ходит, за ней теперь постоянно кто-то ухаживает. Есть несколько новых домов, которые построили дачники — держат здесь скотину, участки. «Надо чем-то жить!» — сказала первая встретившаяся женщина и поспешила в сарай, откуда доносилась оживленная возня, похрюкивание и мычание. Я плутала по каким-то заросшим едва ли не по пояс тропинкам, желая выйти к указанному дому, пока, наконец, не пробралась к нему чужим огородом. Ветхая дверь рассыпающейся от времени небольшой избушки была распахнута. Я постучала, кликнула хозяев. В темном проходе показалась кошка и гостеприимно сказала «Мя-ау». От приглашения было нерезонно отказываться, и я вошла в дом.
В маленькой кухне, согнувшись над каким-то печным приспособлением, готовила обед сухонькая старушка. Увидев меня, она близко подошла и вытянула жилистую шею с расчерченным лучистыми морщинами лицом:
— Говори громче, я не слышу!
Поговорить она была рада, как бывают рады любому встречному после долгого одиночества. Так я и познакомилась с Таисьей Ивановной Суворовой, бабой Таей, как зовут ее немногочисленные соседи, жительницей Зятькова с 1926 года. Рано потеряв мать, она приехала сюда из Москвы шестнадцатилетней девочкой на воспитание к тетке. Тогда здесь было целое хозяйство, да и деревня состояла домов из пятидесяти с лишним. Тогда же начала работать — помогала дяде в заготовке обуви. Потом работала техничкой в школе в Старикове, дежурила на току, а после пенсии до 70 лет носила почту. Помнит, как однажды на 8 Марта за хорошую работу на току ей дали тарелку, чашку и вилку. Я удивилась тому, как долго хранит наша память крупицы добра и внимания к нам, кажущиеся сейчас такими неуклюже-смешными.
Мы разговаривали на уютной скамеечке возле дома. Mнe нравится слушать рассказы стариков — они всегда кажутся неправдоподобными. Но в этот раз, чем больше слушала Таисью Ивановну, тем ярче вырисовывалась в сознании безрадостная картина прошлого и не более веселого настоящего. Впервые, именно в мелочах, я уловила ужасную правдоподобность этой жизни и поняла, что Таисья Ивановна — одна из многих, одна из тысяч! Сколько таких женщин еще по стране!
Потеряла на войне мужа. Похоронила трех сыновей. Осталась одна дочь, да и та не больно балует визитами—у всех своя жизнь. А ведь Таисии Ивановне скоро исполнится восемьдесят два.
— Как же вы одна живете? — вырывается у меня.
Она чуть разводит руками и спокойно говорит;
— Да вот живу... Добрые люди помогают. Соседи у меня хорошие — дачники. Розанова, — показывает рукой на соседний дом, с огородом которого я успела ознакомиться, — как мать родная: и стирает, и воды принесет, и полы вымоет. Да все, как из города приедут, — всегда гостинца привозят. Внук с женой вот помог грядку вскопать. Скучно, конечно, зимой так вообще никого нет. Заболела как-то, вышла на дорогу — спасибо, депутат наша Котина Нина Ивановна помогла — вызвала медсестру да на другой день, пришла, проведала. Сейчас и лекаpства никакого нет. У меня сердце больное, так сердечные вон какие дорогие — по четыре рубля.
— И как же вы, покупаете?
— Покупаю. Пенсию дают — куды мне деньги-то девать.
— А кормитесь чем, Таисия Ивановна? — говорю в подставленное ухо.
— А в Старикове магазин есть. — соседи на талоны приносят продукты, хлеб. Муки дали пакет в декабре на пять месяцев. Молоко тоже соседи, дают. Да с грядки кое-что собираю, Держу курочку с петухом... Так что мне и моим кошкам хватает... Да, — спохватившись, как бы забыв что-то сказать важное, говорит бабушка, — тут нам, трем старухам, фронтовым вдовам-то, три посылки с продуктами пришли на сельсовет, аж из самой Горландии — это, как потом выяснилось, из Голландии, от телепередачи «Продовольственная помощь СССР». — Тут и сосиски, и ветчина, и вермишель, и подсолнечное масло, и шоколад даже!.. Пойдем в дом, я ручку-то тебе найду, — вдруг сказала она, заметив, что моя перестала писать.
Я обрадовалась этому предложению — во мне проснулся нормальный интерес к жизни вообще, и в душе я благодарила Таисию Ивановну...
Мы прошли в дом, которому больше ста лет. 26 последних он стоит без ремонта. Надо сказать, неплохо стоит. Даже своеобразную прелесть в нем можно найти — вспомните комнаты из довоенных фильмов: стол с самоваром и кувшином молока, иконки в углу с лампадами, мерное тиканье ходиков, старая швейная машинка, железные кровати, над которыми рядком висят портреты родных в старинных рамках... Стоп! А вот это уже из последних времен: прямо под портретами родственников висят другие портреты, вырезанные из журналов, — Брежнева, Черненко, Андропова. И еще чуть далее — Маркс и Ленин.
— А они зачем? — осторожно киваю головой.
— Ну как? — пожимает плечами хозяйка. — Посмотрю иной раз, какие были начальники-то. При них ведь все в магазинах было.
«А ведь старушка права», — мелькает мысль. Взгляд останавливается на иконах.
— Веруете? — почему-то негромко спрашиваю.
Не столько услышав, сколько догадавшись по взгляду, Таисия Ивановна отвечает:
— А как же! Без веры нельзя. Я и выросла в семье верующих. Тетка уборщицей в церкви работала. Когда церковь разоряли, это она ж припрятала у себя на чердаке иконы. Я до сих пор их хранила. А как восстанавливать храм стали, хотела отдать. Да украли их у меня, ироды!.. Украли—и-и... Какие иконы были! Отчаянно жужжа, билась о стекло муха. Из окна была видна та самая церковь — спокойная и величавая, несмотря на возраст. Хотя, наверное, именно в возрасте церкви такими и бывают.
— Дочка, ты поешь немного, проголодалась небось, — передо мной уже стояла чашка с молоком и ровно нарезанный батон. Доброе и бескорыстное лицо, казалось, светится — Таисии Ивановне было приятно делать приятное. Неожиданно в доме послышались ребячьи голоса, и на пороге, нарушив атмосферу старины и покоя, появился голопузый мальчишка с длинной палкой, а вслед за ним через несколько секунд просунулась любопытствующая голова поменьше.
— А вот и мои приятели пришли, — Таисия Ивановна широко улыбнулась и пояснила, — соседские ребятишки.
Повозившись малость с ними, старушка вернулась с красивой коробкой в руках:
— Вот она, посылка, посмотри!
В посылке и правда, хватало всякого продуктового дефицита.
— Что ж вы не едите это? — спрашиваю.
— Да берегу, вот внук скоро приедет... Ну конечно. Внук. Что еще осталось у престарелого человека. К чему ей все эти импортные угощения?
Таисия Ивановна была просто рада человеку.
— Ты приезжай ко мне в гости, — мне показалось, она не хотела меня отпускать. Мы уже стояли во дворе. Только тогда я увидела прямую дорожку, кончающуюся открытой калиткой, которую в свое время так и не нашла.
Вот так всегда: ходишь-бродишь вокруг цели, а открытой двери не видишь.
«Как-то я сказал Ольге, что каждый из нас придумывает свою жизнь, свою женщину, свою любовь и даже самого себя.»
Щека коснулась ржавого металла, точно холодной бритвы. Из тонкой щелочки железных ворот смотрели строгие лики святых. Надо же — и роспись сохранилась, эту церковь отреставрировать бы...
Мне казалось, будто я подглядываю за жизнью небес и ада, что открываю какое-то таинство Вот, уже слышался голос, словно из размытой картины сна: «В заблуждении вашем, в забвении самих себя; возлюбите добро...»
Хотелось жить. Хотелось делать добро. Хотелось любить. Н. ДОРОШЕВА,
студентка факультета журналистики МГУ. |
