Мои родители, башмачники, жили и работали в Москве. А когда остались без работы, приехали в Талдом, мать моя, местная, из Дубровок была. Дали нам место на Тверской улице, отстроились. Когда я подрос, отдали меня в артель Дмитрия Спиридонова. За любую провинность бил он нас, ребят, дратвой. Бил страшно. Я не выдержал у него, сбежал, и отец отдал меня в другую артель, где порядки были полегче. Пошел в армию. Служил в гренадерском полку, гоняли нас нещадно. В Киеве, во время первой мировой войны, видел Николая II, он выступал перед нами, солдатами, призывал воевать «до победного конца». Но мы не хотели воевать, говорили: «Своей земли не отдадим ни вершка, а чужой не желаем». Нас, двадцать человек, за отказ наступать присудили к расстрелу. Я бежал, служил в тылу. А в Талдом попал, когда кончилась мировая война и стали распускать старую армию: нам дали сперва по двадцать суток отпуска, а потом и вовсе отпустили.
Домой пришел, ребятишки, сестры, мать — голодные, хлеба в доме ни куска нету. Талдом в ту пору был небольшой — Тверская, Калязинская да Московская улицы. Только-только ввели газовое освещение. Грязища непомерная, сейчас и не сравнишь...
Я сызмала знал Михаила Петровича Седова, он тоже был из семьи башмачника, наши матери дружили. Когда его арестовали, моя мать посылала ему в тюрьму передачи. Выйдя из тюрьмы, он работал у местного богатея Смирнова.
Когда мы с фронтов повозвращались, часто собирались в кружок, в чайной, у Ольги-вдовы. Бывали там Михаил Петрович Седов, Собцов, Костерин, Сергей Качалов, Петр Павлович Корьевкин, я, Платов иногда заходил. А как пришла в Талдом Советская власть, я как малограмотный, но знающий еще с действительной гарнизонную службу, стал милиционером. Национализацию сделали, обложили купцов налогом. Самогоном много торговали, мы его отбирали и выливали в снег. Никто из наших вино не пил. Такая милиция подобралась, неграмотные все; но порядочные люди.
Вместе с комиссаром продовольствия Николаем Моисеевичем Собцовым я ездил на Вотрю, арестовывать богача Калыгина. Он был лесоторговцем, на торгах в Кимрах продавал лес. На него и местные работали, и наемные — из Куймина и других мест. Этот Калыгин, узнав о нашем приезде, убежал.
Один из бывших купцов, Громов, подговаривал людей против новой власти. А Седов узнал, пришел на их сход и так сказал: «Нельзя вернуть старое, это все рухнуло, к этому возврата нет». Эти его слова я запомнил на всю жизнь.
Но кулаки все-же взбунтовались. Однажды, когда я шел на пост, мне встретился Михаил Большинский, который предупредил, что в Талдоме неспокойно, шумят с флагами кто-то. Я успел спрятаться. Бунтовщики побежали на станцию — оборвать телефон, чтоб сообщения не было, потом толпа пошла к милиции. По дороге им попался Сергей Качалов, они схватили его, били камнями, бутылками, девять-десять ран нанесли и бросили на дороге. Он пришел в себя, добрался до дому и чудом остался жив.
А бунтовщики пошли дальше, к дому Собцова, но его не нашли, ушли. Но их вернула жена соседа-купца Гузикова, которая кричала: «Я в окно видела, он тут, дома, ищите его». Толпа вернулась и нашла Собцова в подполе. Вытащили его на улицу, били до полусмерти, потом убили. Пошли по Талдому. Руководили ими богачи Багров, Громов. Бунтовщики прошли по Московской, Тверской. Я жил на Тверской. У меня еще мать жива была, спросили ее: «Где Леня?» А я в это время встретился за городом с Петром Павловичем Корьевкиным и Петром Седовым (отцом Михаила Петровича) и мы пошли в Савелово, за подмогой...
Восстание подавили, ввели комендантский час. Много потом мятежников позабирали. Похоронили Собцова, а потом организовали в Талдоме артель и назвали ее именем Собцова.
Вот так у нас и установилась Советская власть... Рассказ записал А. КУМАНИЧКИН,
наш. внешт. корр. |
