Мне с детства запомнилась дорога на Дубровки непролазной грязью. Начиналась она вблизи станции Талдом у постоялого двора, принадлежавшего Бендрышеву. Когда телега катилась по дороге, колес не было видно или видно лишь наполовину. За железнодорожным переездом вправо была паровая мельница с чайной и постоялым двором Кашехлебова, а слева - лесной склад Дмитриева.
В одном месте этой дороги, сразу за маленьким мостиком через канаву были проложены в ряд тонкие бревнышки. В сухое время лошадь благополучно перебиралась по ним, а после дождей или в весеннюю распутицу вода подымала настил. Лошадь скользила по нему, спотыкалась, а видя издалека более надежное место, прыгала. От этого часть телеги соскакивала со «стыра» передка и оставалась в грязи, а лошадь выскакивала на сухое место с оглоблями и осью. Приходилось седокам самим вытаскивать телегу из грязи.
Дубровская дорога чуть не каждый год в летнее время ремонтировалась жителями. Они рубили сухой мелкий кустарник, растущий вдоль дороги, укладывали его в колдобины и закрывали землей на 25— 30 сантиметров. В дожди землю из этих колдобин смывало, оставались одни сучья, по которым езда была еще хуже, чем до ремонта.
Такие же дороги были во всех направлениях от села Талдом. Проезжая по теперешним автострадам, я не устаю удивляться, как много успели построить, как преобразился наш край.
В Дубровках, как мне помнится, было 30 домов и в них 130 жителей. С трех сторон деревни были узкие полоски, которые засевались рожью, овсом, льном. В дождливую осень, весну концы полосок вымокали и урожай был сам-второй или сам-третий.
За рекой Куйминкой стояли леса: Потапиха, Чертухино, осинник, леса купцов Колыгина и Землезы, далее — Малый и Великий мох со Светлым болотом. В этих лесах и болотах было много дичи, певчих птиц, а также ягод и грибов. Как только начинались теплые весенние ясные дни, гомон, пение птиц далеко разносились по утренним и вечерним росам.
Эти леса и болота с причудливыми зарослями мха, туман, зарождающийся по вечерам над рекой и болотом, играющий рожок пастуха Нила как-то по особенному действовали на душу, оживляли мысли и воображение. Возможно, в силу таинственной и сказочной природы, окружавшей деревню, так верили деревенские жители в леших, русалок, колдунов и нечистую силу, которая мешает заблудившемуся выйти ил болота, портит урожай, скотину.
Наверное, поэтому так поэтичны и прекрасны были хороводы на лугу в престольные праздники, особенно в Троицын день. Помнится, как запевала «во кругу» с приплясом веселая вдова Арина Морковкина или Варвара Кислиха выступала плавно с венком («вьюном») на плече:
Положу я вьюн
на правое плечо,
А со правого на лево
положу,
А со левого к милому
положу...
Кому клали «вьюн», тот входил «во круг». Его или ее просили что-то спеть или сплясать. Иногда выбирали старушку, которая долго не соглашалась, но потом, вспомнив молодость, пускалась в такой пляс, что своей веселостью лекала весь хоровод. Часто все вместе пели хороводную:
Вдоль по морю, морю
синему Хвалынскому
Плыла лебедь
с лебедятами,
Со малыми
со ребятами...
Праздники — лишь короткий миг в тяжелой трудовой жизни крестьян и башмачников. А наутро — снова шитье башмаков и обработка земли, сенокос или уборка.
Крестьянство лишь в нескольких домах деревни было поставлено хорошо, но в этих же домах уделялось большое внимание и башмачному промыслу. Единственный в деревне человек, Катерина Кульчиха, занимался только крестьянством. Так вот и в Ильин день. Праздник праздником, а Катерина Кульчиха принесла первый сноп с поля, поставила его в переднем углу своей большой избы. Это был для всей деревни сигнал, что рожь поспела и надо жать. В ОВИНЕ
Гостящие спешили засветло придти домой, чтобы назавтра рано утром быть в ржаном поле. Дубровские крестьяне быстро жали свои узкие полоски. Дружно подвозили снопы к овинам. Снопы складывались в скирды, а потом в натопленном дровами или пнями овине просушивали их. Молотили на гумне цепами, веяли лопатой на ветру ржаное или овсяное зерно.
Ходить в овин, где сушились снопы, мы, дети, очень любили. Овин - это сарай с отдушиной в середине. Подовинник — нижняя часть отделяется от верхней части накатом — полом из некрупных бревен. В верхнюю часть овина укладывались снопы. После того, как она будет заполнена снопами, отдушина закрывалась дверкой. В подовиннике обычно делалась большая круглая яма с отлогими сторонами. В середину ямы клались дрова или пни. Они горели ровным огнем, давая тепло к верхнему помосту, а дым выходил в сделанную в овине трубу.
Сушку снопов в овине могли делать только старые люди, имеющие в этом достаточный опыт. В Дубровках сушкой занимался дед Захар, совсем высохший, с белыми бровями и аршинной бородой. Усы у него были коричневые от вечной трубки во рту. Кисет с табаком был засунут за веревку, которой он подпоясывал свой балахон.
Жил Захар в маленькой старенькой избушке с оконцами, ушедшими в землю. Смотришь на эту избушку, и кажется, что вот-вот она кувырнется. Был он сыт тем, что ему приносили дубровские хозяйки.
Дед Захар не любил, чтобы у него в подовиннике кто-нибудь оставался на ночь. Наша детская ватага все-таки уговаривала деда Захара, и мы, человек пять-шесть, получали такое согласие. Запекали на углях картошку, яблоки. Наевшись, разморившись от жары, засыпали крепким сном.
А дед не спал всю ночь. Костер в подовиннике Захар держал всегда на ровном огне. Знал, когда надо горящие дрова подправить, подложить. В сырую погоду или сильную росу дым от овина расстилался по луговине...
Ранним утром, определив, что снопы к обмолоту готовы, дед Захар подавал нам знак. И мы выбрасывали из отдушины очень теплые снопы пришедшим бабам и девкам. А они укладывали их на гумне рядами для обмолота в три, четыре, пять цепов, в зависимости от того, сколько людей выйдет молотить. ПЕЧКА-БАНЯ После тяжелой и пыльной работы большая радость была попариться в русской печке. Дубровские жители чуть ли не каждую неделю пользовались такой баней, а под престольные праздники — в обязательном порядке.
В каждом доме была русская печка, размером примерно полтора на два метра, вышиной (со сводом) — полтора метра. В старинных избах печки были размером много больше.
В субботний день печь освобождалась от глиняных горшков с пищей. Хозяйка веником обметала сажу со свода и со стен и вместе с затухшими углями и золой выгребала в совок. На пол стлали ржаную солому, а в угол ставили шайку с теплой водой и березовым веником.
Женщины забирались в печь с одним-двумя маленькими детьми и, вымыв их там, похлестав веником, подавали старшим. Те обливали распаренных ребятишек водой над деревянным корытом.
Навсегда запомнился мне весенний запах березового листа, который настаивался под сводами горячей печки.
Напарившись и докрасна нахлестав себя веником, мы выбегали окатываться чистой водой не улицу. Зимой лапости (ступни) прилипают к снегу, и приходится молниеносно опрокидывать на себя таз с водой. После этого, весь окутанный паром, стрелой вбегаешь в дом, гонимый морозным воздухом.
После такой бани семья в семь человек три раза ставила самовар, то есть выпивала три ведра чая. НАША СЕМЬЯ Для деревенских ребятишек необыкновенно интересными были походы на речку, в лес за ягодами и за грибами. Мы все были предоставлены сами себе и часто пропадали в малинниках, вдоволь наедались сладких и душистых ягод.
Для меня особенно интересными были походы в лес с моим старшим братом Сергеем Клычковым, ставшим впоследствии известным в стране поэтом и переводчиком. Я помню, что с семи лет примерно ходил с братом в лес на охоту, а также за ягодами и грибами.
Расскажу немного о нашей семье, в которой родился и вырос поэт Сергей Клычков. Дед поэта, Никита Родионович Клычков, был родом из Дубровок, по профессии кустарь-башмачник. Жил бедно, в развалившейся хате с дырявой соломенной крышей. Женился в Москве на кухарке Евдокии Михайловне, служившей у польских господ. По словам нашего отца, она была полячка. В 1865 году в Москве родился у них сын Антон (наш отец).
Родители Антона отдали его девяти лет в учение к петербургскому башмачнику, а сами переехали жить в Дубровки. Никита Родионович долго в деревне не задерживался, часто уезжал. Вся тяжелая работа лежала на плечах бабушки. В ту пору она была молодая, статная, обладала большой ловкостью и силой.
Антон Клычков, будучи учеником, испытал все ужасы бесправного существования. Не выдержав частых избиений, он убежал от хозяина и с обозом вернулся в Москву. Здесь он и учился башмачному ремеслу. В Петербург вернулся уже хорошим ром. Женился в семнадцать лет на заготовщице Фекле Алексеевне Кузнецовой.
Мать наша была неграмотной, но обладала светлым разумом, большим трудолюбием. Все семейные заботы были на ней, и, несмотря на большую семью, она успевала управляться и при материальных затруднениях сводила концы с концами.
Родители у нас были верующие, старообрядцы, а в деревне нас звали «сталоверы». Во всей Талдомской волости было 30—40 семей старообрядцев. Ходили мы в маленькую ревянную церковь, которая была в Талдоме. Но всех обрядов родители не соблюдали.
Наш отец Антон Никитич был человек деятельный. В 1915 году дубровские крестьяне выделили нам из общественной земли одиннадцать десятин возле нашего дома. А дом наш стоял на краю деревни. Нам был отмерен участок, называвшийся «болотом». Отец стал приводить его в порядок. Срезал кочки, накопал канав. На узких полосках между ними мы сеяли рожь, делали грядки под овощи.
Дом у нас был большой, кирпичный, а возле дома красивый сад. В саду была деревянная шестигранная беседка. Ее окна украшали резные из дерева наличники, словно кружевные.
Среди яблонь в саду стояли двенадцать стульев, был небольшой пруд. Мы часто обедали и пили чай в саду. В вечерние часы в беседке мы зажигали керосиновую лампу. Со стороны речки Куйминки беседка была очень красива, как сказочный теремок.
Здесь, когда приезжали гости, мы слушали пластинки с записью владимирских рожечников, фрагментов из опер Чайковского, романсов.
Помню, как в этой беседке Сергей читал нам пушкинскую «Сказку о царе Салтане», повести Гоголя «Нос» и «Тарас Бульба», рассказывал наизусть отрывки из поэм Лермонтова... С БРАТОМ НА ОХОТУ
Охотничьи угодья вокруг деревни Дубровки были богатые. Брат брал меня с собой после моих долгих просьб и уговоров на охоту. И я становился свидетелем необычайно интересной жизни природы.
Помню, брал он меня на охоту за тетеревами. С ночи забирались в шалаш, подстерегая прилет «женихов» и «невест». Вот чуть забрезжило—и начали слетаться тетерева и тетерки.
Два петуха, чуть только успели сесть, распустили крылья по земле, разбежались и ударились грудь об грудь. Полетели перья во все стороны. Один из них после этой схватки ослабел. Сильный схватил его за гребень и волочил из стороны в сторону.
То ли от прилива жалости, то ли от напряженного наблюдения мне стало зябко, и я помимо своей воли не стерпел и кашлянул. Тетерки мигом взяли на крыло. Взлетели и «женихи», не вошедшие в азарт. Эти же два ревнивца, не обращая ни на что внимания, продолжали драку. Оба они стали нашей добычей. Брат был хороший стрелок.
Брат брал меня ранней весной на охоту с приманкой — домашней кряковой уткой. Мы ее привязывали за ногу тонкой бечевкой и пускали в реку Куйминку. Сами прятались в шалаше.
Утка заливалась на всю реку, и пролетавшие мимо селезни спускались на этот крик. Когда селезень был в четырех—пяти метрах от поверхности воды, брат стрелял. Селезень падал в воду, а утка, видимо, с испугу, ныряла.
Охотиться на глухарей мы ходили в казенник — вековой лес. От Дубровок он был в восьми километрах. Дорога к нему вела через осинник и мелколесье. Лесной подрост упирался в стену векового казенного леса. Вот от этой стены векового хвойного леса и начиналась дорога, переплетенная корнями деревьев. Она вела к Дубне.
В затоне Дубны была когда-то водяная мельница, после которой остались сваи и часть остова, погруженные в воду. Об этой когда-то находившейся на Дубне чудесной водяной мельнице Сергей написал стихотворение «Мельница в лесу»:
Льется речка лугом, лесом,
А в лесу волшебный плес.
Словно чаща под навесом
Частых елей и берез.
У лазоревого плеса
Посредине нету дна,
В пене вертятся колеса,
В чаще мельница видна!
Дуб зеленый у порога,
Крыша, словно на весу.
Говорят, что к ней дорога
Затерялася в лесу...
У ворот, как пики, ельник.
От колес по лесу гул.
Сто годов прошло, как
мельник
У плотины утонул.
И темно в речной пучине.
И поныне его дочь
Саван шьет, поет
в кручине
При лучине в полуночь.
В окнах сумрак, паутина
И не видно огонька.
Только слышно, как
с плотины
В пене падает река.
Как шумит колючий
ельник,
Плачет в ельнике сова,
Как зерно стонувший
мельник
Подсыпает в жернова!
И аукается призрак
На диковинном плесу,
Дочку Мельникову теша
Звонким посвистом в лесу.
...По корневой дороге идти, особенно ночью, трудно. Ноги скользят по кореньям, а после дождя они совсем как полированные. Я часто падал, но, сохрани бог, никакого виду брату не подавал, что ушибся. А то в другой раз не возьмет. В лесной тиши брат уловил какие-то звуки.
— Это токует глухарь,- тихо сказал мне Сергей.
Мы шли только во время песни глухаря. Как только она кончалась, мы замирали на месте. Звуки становились все ближе и ближе. Брат довольно точно определил расстояние до глухаря. Грянул выстрел. В темноте что-то упало. Это оказался большой петух с красными сережками.
Уже светало. Мы вышли на дорогу. В лесу распевали птицы. От Дубны до нас доносился как бы плач ребенка. Его сменяли то веселые, то грустные трели птиц. Брат сел на замшелый старый пень, вслушался в этот птичий гомон и сказал мне:
— Слышишь, как плачет птица? С ее милым близким другом случилась беда. А другие птицы посвистывают весело, утешают несчастную своим пением. Всю эту звуковую симфонию создала природа без какого-либо видимого управления. Как красиво, как радостно на земле, Ленька! Видел ли ты людей, которые бы не любили природу?
Отдохнув на старых пнях, мы пошли в свои Дубровки. До деревни оставалось пройти лес-казенник и еще километра три. Ноги мои как в кипятке кипели, натертые большими сапогами. Ночью сильно прихлестнул веткой глаз. Но перед братом бодрился. Он сказал: «Молодец, упрямство в трудностях необходимо». СВЕТЛОЕ БОЛОТО
Брат меня брал много раз на охоту. Сезон начинался со второго августа. Мы добирались до Светлого болота, где было много тетеревов и куропаток. Они часто вылетали из-под ног.
Мой брат особенно любил смотреть на Светлое болото с небольшого огорка, прятавшегося за Землезинским лесом. Болото было необъяснимо светло от мха серебряного цвета и белой травы, называемой белоус. В раннее утро, когда солнечные лучи пронизывали сквозь молочный туман ветки низкорослых берез, еще красивее делался Большой, или Великий мох. Иногда мы набредали на красивый ковер из брусники, клюквы. Забывали с братом про охоту. Ягоды были необычайно вкусные. Мы сначала ели их, а потом собирали для дома.
Сергей показывал мне лесные чудеса,
— Посмотри,— говорил, — вот чахлая березка. Ветер ее во все стороны клонит, а она растет себе и растет, распустив корни в неверном податливом мху. Поднимешь мох, снимается без труда целым одеялом. Березка наклонится и вновь встанет на свое место. Вглядись в корни: они состоят из множества мелких ниточек, расположенных почти поверх торфяника...
А как растет клюква? И красива и вкусна, а держится на тоненьком волоске.
В этот день мы набрали клюквы и куманики (морошки). Поскольку взятая с собой еда кончилась, мы решили не охотиться, а вернуться домой. Когда подходили к реке, услышали жалобный, хрипящий звук. Брат был большой знаток природы. Он сразу направился к камышам.
Почти у самого берега показал мне извивающуюся змею.
— Это не змея хрипит, — сказал Сергей, — это у нее в горле застряла лягушка. Сейчас мы обеим поможем. Да ты не бойся. Это большой уж.
Сергей попробовал перенести ужа на берег, но он выскользнул из рук и уплыл в камыши. И сразу стало тихо... |
